I

Вот и пришла пора проститься с Монголией.

Иакинф оставлял ее со смешанным чувством грусти и радости. Нет, он не скучал в диких и безлюдных ее степях. За три с половиной месяца Иакинф успел как-то привязаться к ней, пожалуй, даже полюбить. Ему нравилось и фантастическое нагромождение гор, и ворчливый рокот стремительных рек у северных ее пределов, и крикливые стаи непуганых птиц — гусей, уток, тюрпанов, куликов, цапель, тысячами плававших на глади северных монгольских озер. Нравились ему и неохватные степи, дымки далеких юрт у окоема, серокудрявые отары овец, тягучие песни монголов темными звездными ночами, орлы, парящие в голубой выси, желтоватый дымок от аргала, поэтические сказания мечтательных кочевников…

А быстроногие монгольские лошадки, ветром несущиеся по степи! Душа его успела как-то сродниться с удалым монгольским наездничеством, не одну минуту острой радости доставила ему дикая скачка во весь опор без дороги по безбрежной степи, которую не охватишь глазом.

Даже Гоби, с ее волнующимися барханами зыбучих песков, жгуче-студеным ветром, зловещим карканьем воронов! Сколько воли и мужества требуется от путника, решившегося пересечь ее в суровые зимние месяцы!

Впрочем, не сразу еще кончилась Монголия. Почти две недели ехали они до Великой стены кочевьями чахаров {Чахары, халхасцы, суниты — различные монгольские племена.}.

Ни в Халхе, ни у сунитов не видал Иакинф такого множества юрт, такого достатка и опрятности. В пригобийской степи юрты были грязные, люди — оборванные, вид у них изможденный. Рогатого скота не видно совсем. Возле юрт бродили, как тени, худые, голодные собаки, подкарауливая, не падет ли изнуренный верблюд, а пока жадно лизали и грызли снятые с верблюдов седла со следами крови от израненных спин сих горемычных созданий.

Не то было у чахаров: добротное платье на жителях, вдоль стен юрт аккуратные табюры — поставцы, в которых чахары хранят припасы и имущество, дорогие сосуды перед бурханами, много маржану {Mаржан — украшение из кораллов.} и серебра в женских косичках.

Объяснение всему этому найти было не трудно, оно состояло в приметном богатстве чахарских степей. На тучных здешних пастбищах паслись несчетные стада. Большинство их принадлежало самому богдыхану. В случае войны отсюда брались верблюды под артиллерию, лошади под воинов, да и сами воины, так же как овцы и быки им на пищу.

Но не только достаток видели они у чахаров. Почти при самом выезде из Гоби на склоне пологого увала заметили они несколько палаток придорожных нищих. На страшном морозе, полураздетые, выходили они на дорогу, становились на колени и земными поклонами вымаливали подаяние. Сердце сжималось при виде этих несчастных! Иакинф приказывал остановиться, путники развязывали мешки и отдавали нищим остатки вчерашнего мяса, предназначавшегося на завтрак, и уж, конечно, кирпичного чаю. Плитку-другую чая тут надобно было всегда иметь наготове: нет для монгола подарка желаннее и ценнее.

После Гоби две недели по чахарским кочевьям прошли незаметно.

Кажется, Иакинф имел все основания устать. За время скитаний по монгольским степям, и особенно за переход через Гоби, всем порядочно-таки досталось. Но Иакинф не давал себе поблажек: ему казалось, он уже видел страну, которая так занимала его воображение, и ему хотелось не идти, а мчаться ей навстречу.

II

Приближение Китая уже чувствовалось. Дорога с каждым шагом становилась все оживленнее. То и дело попадались идущие навстречу караваны и повозки, запряженные уже не по-монгольски, а по-китайски — цугом: только одна лошадь шла в корне, а остальные (две, три, порой даже четыре) тянули постромки впереди коренника. Чуть не каждую версту караван обгоняли всадники, скакавшие налегке к Калгану.

Чем ближе подходили они к рубежу, отделяющему Монголию от Китая, тем сильнее овладевало Иакинфом нетерпение.

Дорога пошла круто в гору. Изрезанная глубокими рытвинами, она была усеяна такими крупными камнями, что повозки едва тащились. Иакинф не стал их дожидаться и, захватив с собой Родиона, поскакал вперед.

К Родиону он привязался за время пути больше, чем к кому-нибудь другому из своих спутников. Родион был всегда бодр и весел, отличался лукавым юмором и огромной неистощимой силой. Все в руках у него так и горело: и костер разгорался быстрее, чем у других, и вода скорее закипала, и у всякой лошади прибавлялось рыси, стоило только Родиону на нее вскочить. А уж рассказчик он был — заслушаешься! И наблюдательности редкостной.

— Что, Родион, должно, к перевалу подъезжаем, вишь, как круто пошло? — повернулся Иакинф к казаку.

— Так-то оно так, да вот что удивительно, ваше высокопреподобие, гор-то совсем не видать.

И то правда: Иакинф уже привык, что задолго до перевала тебя окружали со всех сторон горы, долины, ущелья, а тут впереди только дорога, которая круто шла вверх, обрываясь на горизонте. Что-то там скрывается за обрывом?

Иакинф хлестнул коня и поскакал вперед. Стук собственного сердца он слышал, кажется, не менее отчетливо, чем раздававшийся сзади цокот копыт Родионовой лошади. Они скакали вверх еще версты две. Миновали постоялый двор справа от дороги… Еще несколько шагов, и вот наконец открытая площадка. Она круто обрывалась каким-то немыслимым обвалом. Иакинф остановился в изумлении. Будто чудом с этого неожиданного амфитеатра перед ним открылась разом как бы целая страна.

Уже потом, поздно вечером, Иакинф пытался записать то, что увидел. И не мог. Да и в самом деле, где было найти слова, чтобы передать все величие раскинувшейся перед ним картины, как описать эти сотни, тысячи открывшихся вдруг глазу гор, долин, ущелий, рек, горных склонов с рассеянными по ним деревнями и пашнями, с путаницей бесчисленных дорог, с движущимися по ним людьми и животными, которых глаз едва различал и все-таки видел! И все это не перед тобой, а как бы под твоими ногами.

Такого нагромождения гор самых причудливых и невообразимых форм Иакинф даже не мог себе представить. В изумлении он тер глаза: то острые, как шпили готических храмов, пики; то округлые, как верхушки исполинских юрт, холмы; то иззубренные скалы, громоздящиеся одна над другой. Казалось, они просто висели в воздухе, как облака, и не было между ними ни разрывов, ни просветов, и невозможно было представить, как спуститься в этот первозданный хаос.

А какие тут были краски! Все оттенки зеленого, бурого, синего, желтого, лилового, и над всем этим небо такой глубокой и такой прозрачной голубизны, что мало назвать его даже лазурным!

Иакинф схватил Родиона за руку. Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своим волнением, своей радостью.

— Смотри, смотри, Родион! Красота-то какая! — только и мог выговорить он.

— Да-а! Глаз не оторвать. Просто не верится. Будто во сне.

С детства Иакинфа тянула даль, ширь, манило неизвестное. Но и в самых пылких мечтах ничего подобного не приходило ему в голову.

— Да-а, Родион, увидав такое, и помирать можно… Во всяком случае, после такого зрелища не скажешь про себя, будто не знаешь, что такое счастье. Счастье ведь не зависит от того, сколько ты проживешь — тридцать лет, пятьдесят или все девяносто. Человек жаден. Все равно ему покажется мало. Счастье от того зависит, сколько на твою долю выпадет таких вот минут, как эта.

Они привязали лошадей и стали взбираться на высокую четырехгранную башню. Такие башни через каждую сотню сажен стояли вдоль полуосыпавшегося вала, что тянулся по хребтам и скалам справа от дороги. "Да ведь это и есть Великая китайская стена!" — осенило вдруг Иакинфа.

Высотой башня была саженей в десять. С верхней площадки ее открывался вид на все четыре стороны. На севере, откуда они приехали, тянулась бесконечная гладь слегка взволнованной пустыни. На востоке, за пропастью, от которой отделяла дорогу узкая насыпь, лежала долина, испещренная миллионами неровностей, а за долиной в несколько ярусов вздымались гряды гор. По склонам их террасами карабкались поля и нивы, а вершины находились на одном уровне с глазами зрителя.