— Нету, нету. Наша жэнынина нога ни бинтуй.

— А отчего же китаянки завели себе эту странную моду?

— А кто зынай можина?

Как выходило из рассказа бошка, обычай это был древний. О происхождении его ходит в народе немало преданий. По одному такому преданию, третьей женой у древнего князя Чжоу-вана была фазанья самка. Волшебники превратили ее в женщину. Всем хороша была жена у князя, только вместо ног — птичьи лапы. И вот, чтобы скрыть свое уродство, придумала княгиня себе изящные крошечные башмачки. Фазаньи лапы казались в них прелестными ножками, а походка княгини обрела неповторимое изящество. Жене князя стали подражать и другие женщины. С той поры и повелась мода на маленькие ножки.

А есть и другое предание. У одного танского императора — жил он более тысячи лет назад — была любимая наложница. Ножки у нее были маленькие и нежные, как лепестки лотоса. Когда она танцевала, пол устилался лотосовыми лепестками, сделанными по заказу императора из листового золота. И танец, и ножки поэт-император воспел в стихах. Красавицы Поднебесной стремились подражать прославленной императорской наложнице. Маленькие ножки стали обозначать тем же иероглифом, что и цветок лотоса, а изящная женская походка именовалась отныне "лотосовыми шажками". Чтобы сохранить маленькую ножку, девочкам с малых лет стали туго стягивать ноги бинтом. Мода эта свирепствовала поначалу лишь у знати, но потом и в народ проникла. Теперь даже нищенки и те ноги бинтуют.

— А может, затем сие делалось, чтобы наложницы не убегали из императорских гаремов?

— А кто зынай? Можина, и так, — сказал бошко неопределенно.

Но вот и постоялый двор.

На вывеске красуется лошадь. Вытянув шею, она жадно принюхивается: пахнет так заманчиво, что и она невольно остановилась.

У коновязи они и в самом деле нашли десятка три лошадей и мулов. Возницы кормили их сечкой из рубленой соломы и гаоляна, а тем временем сами путешественники сидели за квадратными столами длинного чайного трактира и подкреплялись всяк на свой вкус и достаток: пили чай, ели суп и лапшу — самое распространенное здесь кушанье…

Появление чужеземцев вызвало острое любопытство. Но Иакинф отметил, что, бросая на них пытливые взгляды, китайцы вели себя сдержанно и с большим достоинством. Те, мимо которых они проходили, приподнимали свои чашечки в знак приветствия, как бы приглашая разделить их трапезу.

Невозможно передать радость, какую почувствовал Иакинф, переступив порог не очень чистой, но натопленной китайской комнаты. Ведь от самой Урги на протяжении тысячи верст они не встречали ни малейших признаков хоть сколько-нибудь устроенного оседлого жилища. Наконец-то Иакинф скинул шубу, с огромным, давно не испытанным наслаждением вымылся и, ощущая истинное блаженство, растянулся на подогретом кане у жаровни с пылающими углями.

В комнату бесшумно, на мягких войлочных подошвах, вошел слуга. Пока подойдет дело к ужину, Иакинф решил попросить у слуги пару яиц, хлеба, соль и чашку чая.

Он вытащил походный свой словник. Все, что ему нужно, тут было записано. И слова такие короткие: дань — яйца, янь — соль, вань — чашка… Но как старательно ни произносил Иакинф эти простые и нехитрые слова, до слуги они почему-то не доходили. Вежливый и услужливый, китаец смотрел Иакинфу прямо в рот, всем своим видом показывая, что готов немедля броситься выполнять просьбу, и… ничего не понимал.

— Ни шо шэмма, ни шо шэмма? {Как вы сказали? (Кит.).} — без конца повторял он.

Потеряв всякую надежду, Иакинф на всякий случай ткнул пальцем в китайские иероглифы, написанные рядом с этими словами, и лицо слуги тотчас расплылось в радостной улыбке. Он что-то пролопотал (Иакинфу показалось: "Давно бы так и сказали"), и в ту же минуту на столе появилась и пышная китайская яичница, и соль, и пресные китайские лепешки, которые тут заменяли хлеб, и чай.

Напившись чаю, Иакинф решил проведать своих казаков. Родиона не было, он еще возился с лошадьми, а Тимофей объяснялся со слугой с еще меньшим успехом, нежели он сам.

— Принеси чашку! — кричал казак, никак не желая признать, что китайцы не понимают по-русски.

— Ча-ша-коу? — переспросил китаец удивленно.

— Да, да, чашку, чашку! — повторил Тимофей, недоумевая, как это слуга не понимает его.

— Вот ведь беда! — потерял он всякое терпение. — Самых простых слов понять не могут. А и слова-то вроде совсем на ихние похожи: чаш-ка, пи-ща.

— Пи-ши-ча? — переспросил китаец с прежним недоумением.

Иакинф смеялся.

I

Караван они догнали уже под Калганом. Ехали все время по крутым и тесным спускам. Дорога извивалась между высокими каменными утесами, висящими над головами путников. С правой стороны тянулась Великая стена, а слева — пропасть, всегда готовая поглотить неосторожного наездника.

В конце этого ужасного ущелья перед глазами открылись две огромные скалы, соединенные высокою кирпичною стеною. Когда караван приблизился к тяжелым городским воротам, китайский пристав обратился к русскому своему коллеге с просьбою пройти чрез ворота пешком, отмечая сим вступление в светлейшую Дай-Цинскую империю. Первушин заартачился.

Не хотелось Иакинфу осложнять и без того неважные отношения с Первушиным, но он все же счел необходимым исполнить просьбу битхеши. Всю дорогу он старался избегать излишних, а тем более бесполезных, споров с китайским приставом, да и просьба его казалась Иакинфу естественной, и он приказал всем спешиться.

Уже пройдя ворота, казаки сели на лошадей, а остальные забрались в свои повозки.

Великая стена, которую они пересекли, въезжая в Калган, была рубежом не просто между двумя провинциями одной империи. С древних, полуразвалившихся башен ее взираешь на Монголию и Китай как на два противоположных мира: в одном — неоглядные просторы степей, по которым скачут на своих быстроногих конях вольнолюбивые пастухи-кочевники, в другом — невообразимая сутолока поглощенных своими заботами ремесленников, предприимчивых купцов, церемонных мандаринов, едва прикрытых рубищами крикливых нищих.

Великое множество калганцев собралось встретить или просто поглазеть на путешествующих россиян. В числе прочих навстречу миссии выехали важные, как поначалу Иакинфу показалось, а на самом деле второстепенные, как потом выяснилось, калганские чиновники.

Шумной торговой улицей прибывшие направились к подворью, отведенному миссии местным начальством.

Повозки миссии едва пробирались сквозь густые толпы. Иакинф подумал было, что весь этот народ высыпал посмотреть на них. Ничуть не бывало! Приглядевшись, он понял, что это самые обыкновенные прохожие, спешившие куда-то по своим делам, да и все улицы, по которым они проезжали, были запружены шумным, озабоченным людом, телегами, верблюдами, лошадьми, мулами, осликами. Множество меняльных лавок, магазинов с готовым платьем, обувью, домашней утварью, неимоверное количество уличных разносчиков…

Калган показался Иакинфу огромным муравейником, только не безмолвным, а шумным и говорливым, наполненным тысячами разнообразных звуков — от пения птиц, которых выносят в клетках на улицы, до звона наковален в закопченных кузницах, от грохота барабанов и пронзительных фальцетов странствующих фигляров и комедиантов до громыханья движущихся по неровным каменным мостовым обозов.

На другой день по приезде миссия нанесла официальный визит высшим калганским сановникам, гусай-амбаню и мэйрэнь-цзангию — управляющим чахарским войском и пограничными делами.

При щелканье полицейского бича толпы любопытных жителей, полнивших улицы Калгана, раздавались в стороны, и, словно узкой рекой, зажатой между двумя волнующимися берегами, процессия проследовала к ямыню, близ стен крепости.

У ворот, ямыня миссионеры слезли с повозок, а казаки — в высоких черных папахах и при палашах — спешились, и, встреченные амбаньскими чиновниками, все проследовали в просторный, чисто выметенный двор. Затем, поворотив направо, через другие ворота прошли еще в один двор, в глубине которого возвышался каменный щит с резным изображением дракона — герба Дай-Цинской империи. Обогнув щит, провожатый провел их в третий двор и наконец в приемную залу с расставленными вдоль стен резными деревянными креслами и столиками между ними.