Он другое дело. Он — мужчина. А главное отличие мужчины от женщины, должно быть, в том, что он не отдается чувству целиком, с головой. Ежели б это было так, не было бы в мире ни Великой стены, ни "Илиады", ни Евклидовой геометрии, ни закона всемирного тяготения. И Америка до сих пор не была бы открыта. Он-то, во всяком случае, чаще бывал во власти разума, а не чувства, хотя и жил всегда неистово. Работал в поте лица, с усердием почти нечеловеческим. Мог неделями не выходить из кельи или настоятельских покоев в Пекине, а мог и прображничать целую неделю. Ему ничего не стоило расправиться со званым китайским обедом, состоящим из десятков самых прихотливых блюд, не пропустив ни одного, но и не особенно сокрушался, ежели приходилось ограничиться черным сухарем да кружкой кваса на братской порции. Мог потягаться с любым, самым ревностным служителем Бахуса, а мог и месяцами не брать в рот хмельного. Таскал многопудовые тюки с книгами, пересекал пустыни, переплывал Волгу, купался в ледяной Ангаре и Ладоге. Не боясь греха, любил женщин, белых и желтых, просвещенных и невежественных. Все было ему в радость. И беды, всяческие злополучия, которых в достатке выпадало на его долю, были в его глазах просто последствием содеянного, а не карой, не расплатой и не избавлением.
Не то женщина. Как часто весь свет оказывается у нее в оконце, а вся жизнь — самопожертвованием на алтарь любви. Оттого-то и одиночество ей так безрадостно. Ежели она потеряла детей и уже не может любить мужа, она не в состоянии найти себе дела, которое бы ее увлекало и доставляло радость.
II
А между тем подходил срок возвращения в столицу. Записки были составлены, проекты подготовлены, книга отправлены в Петербург. Грамматика, благодаря стараниям Павла Львовича, отлитографирована. История Тибета и Хухунора окончена. Она разрослась. Придется издавать ее в двух томах. Собран любопытнейший материал для задуманных книг о Китае.
Занятия в училище китайского языка Иакинф решил передать вернувшемуся из Пекина студенту X миссии Кондратию Крымскому. Он да Захар Леонтьевский лучше других преуспели за десять лет, проведенных в китайской столице. Крымский изрядно говорил по-китайски, а Лсонтьевский хоть изъяснялся на нем и не ахти как, но зато поднаторел в языке книжном и даже перевел в Пекине на китайский язык три тома карамзинской истории. Остальные-то члены миссии особенными успехами похвалиться не могли, а что касается самого отца Петра, так он, пожалуй, перезабыл даже то, что знал. Когда в отсутствие Иакинфа Шиллинг как-то обратился к нему за разъяснением встретившегося в буддийской книге китайского текста, отец Петр не мог разобрать в нем ни одной строки и безо всякого смущения назвал философические сочинения китайцев "непостижимым мраком обаяния". И он сам, и его миссионеры привыкли кое-как объясняться с китайцами, приходившими на русское подворье, на пекинском наречии. Купцы же в Маймайчене были по большей части шаньсийцы или выходцы нз других северо-западных областей, и люди из свиты отца Петра, проведя в Пекине десять лет, с трудом их понимали. Это очень забавляло Шиллинга, тем более что ученики Иакинфа, проучившись у него меньше года, могли и объясниться с маймайченскими купцами, и даже знали сотню-другую иероглифов, встречающихся в названиях товаров и в деловых бумагах. Когда по прибытии X миссии в Кяхту ученикам Иакинфа устроили публичный экзамен, все, даже миссионеры, настроенные поначалу весьма недоверчиво, не могли скрыть восхищения их успехами.
Осталось выполнить последнюю, заключительную задачу экспедиции — обследовать на возвратном пути в столицу западные границы с Китаем и попытаться отыскать подходящее место, где можно было бы открыть меновой торг с китайцами по примеру Кяхты и наряду с ней.
В путь тронулись под самое крещенье нового, 1832 года. Наступила лютая сибирская зима с немилостивыми ветрами. При переезде на санях по только что скованному льдом Морю, над которым свирепствовали колючие вьюги, Павел Львович жестоко простудился, едва добрался до Иркутска и там слег. Пришлось Иакинфу отправляться в далекий и незнакомый путь одному — Соломирский уже умчался в столицу с донесением Шиллинга. До Томска-то, правда, дорога была хорошо знакома — сколько раз пришлось по ней ездить! Но там надо было круто повернуть на юг, пробраться нетореными дорогами в верховья Бухтармы и Иртыша, пересечь киргизские степи, уже совсем неведомые, и только потом поворотить на север, к Орской крепости и Оренбургу. Крюк немалый. А ему так не терпелось поскорей оказаться в Нижнем, где ждала его вожделенная воля!
Но делать нечего. Он скакал день и ночь заснеженными или бесснежными степями, изредка только, когда под кров загоняла разбушевавшаяся пурга, ночевал в каком-нибудь бобылем стоящем среди степи постоялом дворе, беседовал с местными купцами, русскими и инородцами, с десятками пограничных чиновников, с комендантами захолустных приграничных крепостей, которые недоверчиво встречали странного монаха, едущего с поручением, столь необычным для лица духовного. Спасала только охранная грамота, подписанная Шиллингом и сибирским генерал-губернатором.
Несмотря на трудности пути и недостаток времени, ему удалось все-таки составить весьма подробное описание пограничной линии России с Китаем местоположения кочевий разноплеменных среднеазиатских народов и о том, какие ближайшие города за Бухтармой, Иртышом и Зайсан-озером, через которые могла бы вестись торговля с восточным соседом. Усердие и прозорливость, с которыми он выполнил это нелегкое поручение, восхитят потом Шиллинга.
Во время проезда по киргизским степям он узнал, что минувшим летом кокандский хан {Неограниченный феодальный правитель Кокандского ханства, расположенного в Ферганской долине и населенного таджиками, узбеками, киргизами и кыпчаками.} отправил к нашему двору пышное и многолюдное посольство. До сих пор оно еще не возвращалось из российской столицы. По восточным обыкновениям, для препровождения его в обратный путь конечно же должны быть посланы с нашей стороны чиновники. Хорошо бы и его назначили в свиту провожающих! Тогда можно было бы обозреть все земли Бухарин и Ферганы, узнать, нет ли между пленными китайцами, которых, как он прослышал, в Кокандском ханстве немало, людей ученых. Их можно было бы привлечь к преподаванию в Петербургском университете, если их с Сенковским проект будет наконец принят. Иакинф загорелся мыслью обследовать древние среднеазиатские города — Коканд, Андижан, Бухару, Ташкент. Он предвидел возможность распознать там, какие же древние народы их возвели, приурочить время их возникновения к событиям и происшествиям, описанным в китайской истории, самому разведать, где же пролегал тот великий шелковый тракт, что соединял в древности Китай с Римом, а потом и с Византией. Да, такое путешествие очень заманчиво, и он готов его совершить. Тяготы долгого пути его не пугают. Он тотчас же написал обо всем этом Шиллингу и Родофиникину.
III
До Нижнего, прокаленный азиатским солнцем, продутый студеными ветрами, Иакинф добрался уже на страстной неделе. Едва переменив полуцивильный, полудуховный наряд на уставную монашескую рясу, надез вместо шапки камилавку, нацепив клобук, который он возил в своем походном сундучке, Иакинф отправился к преосвященному.
Дом нижегородского владыки помещался в кремле. Во владычной приемной вместо черноризого послушника Иакинфа встретил франтоватый лакей, одетый во фрак с белоснежной манишкой и манжетами. Когда Иакинф отрекомендовался, лакей бесшумно скрылся в глубине покоев и вскоре вернулся в сопровождении секретаря владыки, разбитного человека лет тридцати пяти на вид, тоже в цивильном платье.
Подробно расспросив Иакинфа, он сказал, что его преосвященство теперь заняты и могут принять его часа через два. Иакинф пытался выведать у секретаря про указ из Синода, но тот хранил непроницаемо-важный вид и от расспросов уклонялся.
