— Во всем остальном он был куда уступчивее, — вставил Клапрот.

— Да, да. Охотно пожертвовал лучшими учеными и всей духовной свитой. На двух чиновников оставил по одному слуге да и кое-кого из чиновников внес в список под титлом служителей. Правда, тут было не без риску: обман мог легко открыться и навлечь на него неприятности, зато "войско" свое он все-таки сохранил!

Успокоенный тем, что духовная миссия в Иркутске, Иакинф стал дожидаться вестей из столицы.

А между тем посольство постигли новые неудачи.

Девятого февраля из Урги прискакал графский курьер подпоручик Вапелов с извещением, что посол возвращается обратно. Но от расспросов уклонялся и хранил таинственное молчание.

Двадцать пятого февраля вернулись в Иркутск драгуны и казаки, а через два дня и сам посол.

Он был мрачен и никого не хотел принимать.

II

Иакинфу удалось попасть к Головкину только через несколько дней.

Графа трудно было узнать. Он осунулся, и Иакинфу показалось, даже как-то поблек, несмотря на покрасневшее, обожженное на зимнем ветру лицо. Ярость так и клокотала в нем. Он не мог говорить спокойно о варварской неучтивости китайцев.

— Нет, вы послушайте, что они только надумали! Пригласили меня к вану — это монгольский князек и наместник богдыхана в Урге — и потребовали репетиции церемониала, который мне предстояло соблюсти при представлении самому богдыхану. В комнату, где было поставлено его изображение, я должен был войти на четвереньках, неся на спине шитую подушечку с кредитной грамотой. Нет, каково? Вы понимаете, отец Иакинф, что я принужден был ответить решительным отказом?

— Ну конечно!

Юрий Александрович быстро взглянул на Иакинфа, как бы ища сочувствия, поднялся и пробежался по комнате. Во всем его облике не было и следа былой вельможной важности. Несколько успокоившись, он снова опустился в кресла.

— Не скрою, поначалу я рассчитывал просто припугнуть китайцев, выказав твердое намерение пожить на их счет в ожидании указаний государя. Но на другой же день все подарки, мною сделанные, в сундуках и ящиках, были не то что выставлены, а просто брошены перед моею юртой. Ну и, вы сами понимаете, мне ничего не оставалось более, как немедля ехать назад. — Граф зябко кутался в подбитый мехом халат. — Обратный путь был ужасен. При страшных морозах, шаг за шагом, наш караван три недели тащился назад до Кяхты. К холоду скоро присоединился голод. По целым суткам тщетно дожидались мы на станциях съестных припасов. Не было неудовольствий, которые не претерпели мы от этих варваров!

Рассказав о всех злоключениях, которые выпали на его долю, граф вдруг вспомнил о только что полученном из Петербурга письме и протянул его Иакинфу.

"Милостивый Государь Граф Юрий Александрович! — прочел Иакинф. — Получа отношение Вашего сиятельства о увольнении находящегося при Пекинской духовной миссии архимандрита Аполлоса и об определении на его место по способности архимандрита Иркутского Вознесенского монастыря Иакинфа, я имел щастие докладывать Государю Императору; Его Императорское Величество не соизволил на определение в сию миссию архимандрита Иакинфа, так как об нем производилось в Святейшем Синоде дело о держании им под видом и имянем послушника девки, и что по решению Святейшего Синода, Высочайше утвержденному, присужден он к запрещению священнослужения и лишению архимандричьего креста.

О чем уведомляя Вас, Милостивый Государь, имею честь быть с совершенным почтением и преданностию Вашего Сиятельства, Милостивого Государя

Покорнейший слуга Князь Александр Голицын.

Генваря 8-го дня 1806 года".

Еще раз перечитав письмо, Иакинф спокойно протянул его графу.

Самообладание это было, впрочем, только кажущимся. Иакинф не помнил, чем кончился разговор с графом. Кажется, Головкин утешал его, говорил, что еще раз напишет в Петербург и пошлет ходатайство с Байковым, которого он направляет в столицу с докладом. Иакинф слушал рассеянно.

Когда он вышел от графа, на небе ярко светило солнце. На проталинах без умолку чирикали воробьи. Но эта картина весеннего оживления так не вязалась с тем, что было у Иакинфа на душе! Он забыл, что его дожидались санки, и пошел к монастырю пешком. Боковыми улочками он вышел на окраину. Тут всюду были разбросаны кучи навоза, в которых рылись хрюкающие свиньи и тощие, поджавшие хвосты собаки. Стаи голодных ворон с резким, пронзительным карканьем носились в воздухе. Впереди какой-то мужик тащился из города на скрипучих обледенелых дровнях. Иакинф пошел за ним следом, опустив голову, не разбирая дороги.

Дома его дожидался архиерейский служка. Владыка требовал Иакинфа к себе.

Даже не присев, так, забрызганный дорожной грязью, он и пошел к епископу.

Последнее время преосвященный как бы вовсе не замечал его, а тут потребовал вдруг к себе. Наверно, получен указ из Синода! Предчувствия не обманули Иакинфа.

Вениамин ознакомил его с высочайше утвержденным указом Святейшего Синода. Указ предлагал, лишив Иакинфа архимандричьего креста и запретя священнослужение со снятием вкупе занимаемых им должностей по семинарии и консистории, отправить его в Тобольск, с тем чтобы тамошний преосвященный употребил его в учительскую должность под присмотром надежной духовной особы, доколе смирением своим не загладит архимандрит вменяемого ему поступка.

Вениамин не мог скрыть торжества, но вместе с тем не скупился на слова утешения:

— Смирись, сын мой. Помни слова господа нашего Иисуса Христа: блаженны плачущие, ибо они утешатся, блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

Иакинф не мог слышать елейного голоса владыки и с трудом удержался, чтобы не наговорить ему дерзостей.

— Ваше преосвященство, кому я должен сдать монастырь и семинарию? — не очень вежливо оборвал он архипастырские утешения.

Он не стал задерживаться в Иркутске ни одного лишнего дня. После сдачи казначею по описям монастырского имущества и штатных сумм по монастырю и семинарии — за этим наблюдал сам преосвященный — Иакинф собрался в путь. Ему не хотелось ни с кем видеться и все же пришлось нанести прощальные визиты губернатору, Головкину, Потоцкому.

Прогонных епископ не выдал — сказал, что не имеет на сей счет указаний от Синода. Но Иакинф не стал их дожидаться и поехал собственным иждивением. Денег было мало, и он продал часть книг архимандриту Аполлосу для миссии.

III

Выехал он ранним мартовским утром, чуть забрезжил рассвет. Тройку подали к тому самому крыльцу, на котором он стоял два года назад, провожая Наташу.

Иакинф любил зимнюю сибирскую езду, и, может быть, лихая, вихрю подобная, скачка хоть немного отвлекла бы, развеяла тяжелые мысли, притупила боль. Но, кажется, сама природа была против него. Уже в первых чисел марта стала портиться санная дорога. Едва они отъехали с десяток верст, пошел дождь, и сани потащились по снежному месиву. Да, нерадостен был этот путь.

Всей душой он рвался на восток, а ему приходилось ехать на запад. Ужели все кончено? Неужто он должен расстаться со своей мечтой, отречься от своих помыслов? И опять, теперь уже на долгие годы, опостылевшая бурса — и не на Волге, не на Ангаре, а средь Тобольских болот, на диком Иртыше. Высочайшее повеление! Что с ним поделаешь? Может, и в самом деле смириться, как советует иркутский владыка? Нет, никакая монаршая воля не погасит стремление, которое сжигает его сердце!

Может быть, написать Амвросию? Да, да, вот кому надо написать, с кем посоветоваться, у кого попросить помощи.

До самого Красноярска у него не выходила, из головы мысль о письме, и, когда на станции не оказалось лошадей, он даже обрадовался. Как только его отвели на постой к какому-то достаточному мещанину, он, отказавшись от ужина, попросил перо, чернил и принялся за письмо.