— Это очень верная мысль, отец Иакинф, вы совершенно правы! — сказал Пушкин, до сих пор сидевший по своему обыкновению, подогнув под себя ногу и внимательно слушая Иакинфа. — Каждый народ вносит в общую сокровищницу цивилизации что-то свое неповторимое. Этим-то он и интересен. У каждого свой образ мыслей и чувствований, тьма обычаев и поверий, принадлежащих исключительно ему одному.

Пушкин говорил то, что сам Иакинф не раз передумал и, может быть, не умел только выразить с такой отчетливостью.

— Очень мне приятно слышать сие от вас, Александр Сергеич, — сказал Иакинф благодарно. — Вы и помыслить не можете, как я рад, что нашел в вас единомышленника. Убежден, что вы превосходно уловите вот эту особицу восточных обыкновений, а потом и словом вашим пиитическим заставите своих единоземцев по-новому взглянуть на нашего восточного соседа. Александр Сергеич, милый, вы же не только пиит милостию божиею, но и прирожденный историк. Вот, к примеру, заставили меня, старика, по-новому взглянуть на деяния Петра Великого. Совершенно новыми глазами, нежели я привык смотреть на него прежде.

— Ну, Петр — давнее увлечение Александра Сергеича, — сказал Шиллинг. — У него, батюшка, даже в оголовье трости вделана пуговица от петровского кафтана.

— Да? Где же вы ее раздобыли?

— О, это целая история! Я как-нибудь ее расскажу. А я вот вашим посохом любуюсь, отец Иакинф, — сказал Пушкин, беря в руки тяжелый посох монаха. — Должен признаться, у меня какая-то бабья страсть к этим игрушкам.

Несколько раз подкинув посох в руке — он был ему несколько высоковат, — Пушкин поставил его рядом с креслом Иакинфа и подошел к столу, чтобы взять сигару, и тут заметил лежащую рядом книгу, напечатанную в типографии Гинца "Сань-Цзы-Цзин, или Троесловие, переведено с китайского монахом Иакинфом".

— Да, чуть было не забыл поблагодарить вас, отец Иакинф, за книгу, которую вы прислали мне вчера с Павлом Львовичем. Прочел с превеликим интересом. И совершенно с вами согласен: это прелюбопытная маленькая энциклопедия. Три слова в стихе — и бездна мысли. По-моему, вам удалось многое — передать предельную краткость, так сказать, нагую простоту оригинала. И очень любопытны изъяснения, которыми вы сопровождаете каждое четверостишие. Нет, эта тоненькая книжка может дать для понимания любезного вам Китая больше, нежели толстые томы.

— Спасибо, Александр Сергеич, на добром слове. Я перевел сию книжку, чтобы снабдить русского читателя как бы введением в китайскую словесность. Тут на протяжении нескольких страничек даются, так сказать, основы философических мудрствований китайцев, необходимый запас исторических сведений и терминов.

— На днях выйдет первый нумер "Литературной газеты", которую мы затеяли с бароном Дельвигом с Нового года. И я уже просил нашего сотрудника Ореста Михайловича Сомова непременно, в первом же нумера дать отзыв на вашу книгу.

— Покорнейше благодарю, Александр Сергеич. Надеюсь, господин Сомов и барона Шиллинга добрым словом помянет. Ведь китайские-то гиероглифы в книге вылитографированы его стараниями. Вы только взгляните, Александр Сергеич, китайский текст в нашей книжка отпечатан так чисто и правильно, что он, право, не уступает стереотипу Пекинской дворцовой типографии. А все благодаря изобретательности Павла Львовича.

— Отец Иакинф так мое участие прославляет, что, видимо, придется господину Сомову и впрямь о моей особе в статье помянуть, — сказал молчавший до сих пор Шиллинг.

— Вот уж, Павел Львович, не замечал в вас прежде тщеславия, — улыбнулся Пушкин.

— О! Вы мало меня знаете, — рассмеялся Шиллинг.

Пушкин принялся расспрашивать про китайскую поэзию. Иакинф признался, что знает ее меньше, нежели другие виды китайской словесности.

— Меня все больше, ежели позволительно так сказать, деловая китайская словесность занимает, Александр Сергеич. Географические описании, государственные уложения, летописи, исторические хроники и предания. Правда, перевел я для себя и все канонические книги китайские. Без них не обойтись. Они составляют основу образования в сей империи. А что до поэзии, то, признаюсь, всё как-то руки до нее не доходят.

— И напрасно, отец Иакинф, совершенно напрасно! — решительно заявил Пушкин. — Поверьте, поэзия — вернейшее зеркало народной жизни. Ничто на может точнее и ярче передать дух времени, то, чем жив человек в ту или иную эпоху. Оттого-то истинная поэзия бессмертна. Судите сами — труды и открытия даже корифеев старинной астрономии, физики, медицины, философии дряхлеют и каждый день заменяются другими, а произведения истинных поэтов остаются свежими и вечно юны.

— Но для того, чтоб передать чужую поэзию на своем языке, надобно и самому быть поэтом. Ну всеконечно, обучался я в семинарии и пиитике, писал в свое время в академии и стихотворные вирши, но поэтом от того не стал.

— Видно, батюшка, поэтом не становятся, а рождаются, — заметил Шиллинг.

— Да, выходит, что так. И потом, позволю себе заметить, переводить китайских поэтов еще труднее, нежели писать самому. Когда сам пишешь, ты волен в выборе и сюжета, и самих слов. Не идет одно, заменяй другим. Без оглядки на то, какое тут китаец употребил. Да и больно уж велико ответствие: написал плохие стихи — пеняй на себя, бранить станут — опять тебя же. А плохо перевел — оболгал великого поэта. А им, может, тыщу лет многие поколения зачитываются. Ну, как же возьмешь такой грех на душу?

— Так уж вас грехи и пугают, — шутливо заметил Шиллинг.

Пушкин засмеялся своим веселым, добродушным смехом.

— Истинно говорю вам, господа, истинно так. Да и рифма мне не подвластна. Не то что у вас, Александр Сергеич, — к вам-то она сама бежит. А мне в угоду ей пришлось бы точностию поступиться. Я же в переводах своих страшусь допустить хотя бы самомалейшую, невольную погрешность противу китайского оригинала. Оттого-то и поместил в "Троесловии" рядом с переводом китайский текст. Смотрите, господа критики, сравнивайте, а сумеете, так переведите и точнее — вам и тексты в руки. Притом и рифмы-то у китайцев совсем другие. Да и мало их. В пекинском наречии всего четыреста двадцать слогов. А у нас? Без счету. А многие слова китайские ныне и совсем изменили свое произношение. Читаешь и видишь: даже образцовые стихи китайских поэтов вроде начисто лишены рифмы, а в старину-то они беспременно рифмовались. А как они звучали две тыщи лет тому назад — один бог ведает.

— Это не беда, — убежденно сказал Пушкин. — Не рифма делает поэзию. Да и в русском языке рифм не так уж много, как вам кажется. Одна тащит за собой другую. Думаю, что со временем мы всё чаще будем обращаться к белому стиху. Вот и вы можете переводить без рифм, раз уж так они вас стесняют. При переводе приходится чем-то жертвовать. Знаю — переводил. Тут важнее всего другого передать по-русски саму стихию, движение мысли древнего поэта. А рифма?.. Что ж рифма… Да судя по тому, что вы говорите, особенной роли в китайской поэзии она и не играет. Вот и переводите себе без рифм. Обошлись же без них в своем "Троесловии". Главное — воспроизвести по-русски краткость и мудрость дневней китайской поэзии. Мысль! Поэтическая мысль… Что же составляет величие человека, как не мысль!..

II

В эти хмурые декабрьские дни отец Иакинф еще несколько раз виделся с Пушкиным. Встречались они у Павла Львовича, в его холостяцкой квартире на Марсовом поле. А как-то Пушкин заехал с Шиллингом к нему в лавру. Иакинф угостил чаем, до которого Александр Сергеевич, как и сам хозяин, был большой охотник. Прихлебывая чай из тонких фарфоровых чашек — Павел Львович с ромом, Пушкин от рома отказался, — они повели долгую беседу. И только когда умолкали на минутку, становилось слышно, как поет самовар на столе да воет за окном вьюга.

Пушкин засыпал Иакинфа вопросами. И о чем он только не спрашивал, чем только не интересовался! Говорили и о собранных Иакинфом на возвратном пути из Китая сердоликах и яшмах, и о привезенных им старинных китайских свитках и вазах, и о китайском воинском уставе, и о книгопечатании, и о воспитании детей, и о четырехтомном "Собрании сведений о Китае" Дюгаль-да, которое ему, оказывается, знакомо. Пушкин вообще обнаружил удивившую Иакинфа в поэте и светском человеке осведомленность и начитанность. А ведь и был он с высоты прожитых Иакинфом пятидесяти двух лет совсем еще молод — едва исполнилось тридцать.