– Если хотите вновь установить Советскую власть, то надо самим и действовать. Кто же за вас будет ее восстанавливать? За нее надо бороться.

И мы боролись. Днем работали – отец, брат и я – на телефонной станции. На сильном ветру в холод и дождь лазили по столбам, натягивая телефонные провода. Телефонная станция – собственность датского консула Бьеринга. Платили мало. Заработка еле хватало, чтобы прокормиться.

Я не помню, чтобы мы покупали в то время мясо, оно было не по деньгам, хотя в семье и работали уже трое.

Особенно трудной была зима 1919 года.

Отец где-то по дешевке купил два мешка мелких сушеных груш, изъеденных червями. Мать варила их, мяла, и получалось что-то вроде повидла. Эта темно-коричневая масса намазывалась на ломтики темного хлеба, испеченного из муки, в состав которой входили зерна всех злаков, за исключением пшеницы. Грушевый отвар с несколькими плавающими в нем грушами заменял традиционные щи.

Как-то вечером отец, сидя за столом, произнес:

– Эх, вот теперь бы жареной картошки поесть!

Мне было до боли жаль отца.

Я слышал, как он говорил матери: «А ты помахай весь день-то топором, конечно, есть захочется».

Это на ее сообщение о том, что кормить ей пас сегодня вообще нечем.

Из гардероба у каждого из членов семьи было по одной паре штанов, рубахе и по паре нижнего белья. Мать стирала белье вечерами, с тем чтобы за ночь оно могло просохнуть – смены не было.

Все дети спали на полу, под головы собирали всю имеющуюся в семье одежонку: подушек было всего две – для родителей.

Все дни наполнены тяжелым трудом по прокладке и ремонту телефонных сетей, а вечером – занятия в школе. Все-таки очень уж мне хотелось получить хотя бы среднее образование.

Каждый четверг вечером партийные собрания – политучрба и обсуждение политических событий. Наша партийная организация несла ответственность за весь рабочий коллектив станции.

Весь 1919 год и начало двадцатого проходит в упорной борьбе – забастовки и демонстрации, как раскаты грома и сполохи, свидетельствовали о приближающейся грозе.

Генерал-губернатор Баку Тлехас свирепствует, в городе непрерывно происходят аресты.

В конце 1919 года стали готовиться к захвату власти. Я был секретарем подпольной ячейки.

В апреле 1920 года власть перешла в руки бакинских рабочих. Ну теперь ее у пас зубами не вырвешь! Вся ответственность лежит на нас. Спрашивать некого. Надо действовать так, как подсказывает сознание.

А сознание все время твердило: за нас никто ничего делать не будет. И мы брались за все и шли туда, где требрвалось вмешательство. На нас никто не мог оказывать никакого давления, никто нас не принуждал делать то, что мы делали. Мы все находились под сильпым давлением своей собственной совести.

Реакционные силы вновь пробуют организоваться и дать бой. В 1920 году происходит восстание остатков бывшей дикой дивизии. «Дикие» устраивают резню. Вйовь открыт фронт и бои. И мы – группа молодежи – снова в армии.

Положение тяжелое. Разваленное хозяйство. Голодные дни 1920 года. В семье 8 человек детей – двое совсем маленькие. Самому младшему – Косте – три года. Хлеба дают по маленькому ломтику на день. Сколько в нем – в этом кусочке? Говорили, что одна восьмая фунта. Может быть, и так. К хлебу добавить нечего. Взрослые, правда, могли еще где-то в столовой получить немного супа, но домой, кроме хлеба, принести нечего. Получаемый мною хлеб я не ел, приносил брату Косте.

Все взрослые старались растянуть полученный кусочек хлеба на целый день. Резали его на небольшие дольки и прятали.

Костя тоже прятал свои дольки, он не съедал все сразу.

До сего времени передо мной стоит образ мальчика с удивительно серьезными глазами на бледном, без кровники, лице. Он целыми днями сидел на деревянной лошади-качалке, которую соорудил ему отец и, обняв обоими ручонками шею лошади, тихо раскачивался.

Я не помню, чтобы он чего-то просил или плакал.

Дети рабочих учились терпению с пеленок.

В эти годы у нас поселилась сестра отца – тетя Анюта. У нее был туберкулез, или чахотка, как тогда называлась эта болезнь. У Анны был сильный красивый голос. Когда дома никого не было, из комнаты доносилось ее пение. Она, сидя на кровати, пела, вкладывая в свое пение всю безнадежность и тоску.

«…Не для меня придет весна», – неслись звуки ее чудесного голоса.

Я любил слушать ее.

Я относился к тете Анюте с особым благоговением. Совершенно неграмотная деревенская девушка, выучившись читать у псаломщика, она, приехав в Баку, с жадностью стала учиться. Работая прислугой, она сумела окончить вечерние курсы кройки и шитья и стала великолепной портнихой.

А сколько книг она перечитала!

Никто не верил, что она ни одного дня не была в школе.

Спасти Анну не было средств. Она в 1920 году умерла на наших руках.

Из детей – двоих спасти также не удалось. Сначала умерла Нина, а затем Костя.

В нашей семье не было привычки плакать и причитать. По я видел, как мать уголок фартука украдкой прикладывала к глазам.

Похоронив детей, отец долго ходил сумрачным.

Обычно, вернувшись с работы, умывшись и расчесав волосы, он или рассказывал о том, что у него интересного было на работе, или же просил почитать газету.

Теперь он замолк. Молча ходил по комнате, смотрел по сторонам, и мне казалось, что он ищет что-то.

Иногда он сурово произносил: «Не уберег. Силы не хватило» – и уходил из дома.

Впервые я встретился с Тевосяном в вечерней гимназии. В те годы работай молодежи учиться было очень трудно – на весь город Баку была всего одна вечерняя гимназия. Она размещалась в здании 4-й гимназии на Канитанинской улице. Школа была платной, и никаких льгот учащиеся не получали ни по службе, ни в школе.

Вот там-то я впервые и увидел Тевосяна. Он в это время работал в одной из контор.

– У тебя нет учебника по истории? – спросил он как-то меня.

– Есть, но он не подходит для нас. Я сам пытаюсь найти подходящий для нас учебник, но пока не могу.

– Если достанешь, может быть, дашь мне дня на два, а если я раньше достану – то дам тебе.

Во время нашего разговора Тевосян разглядывал меня с головы до ног, и мне показалось, что он усмехнулся, когда произнес:

– Передай Бутикову, чтобы он повидался со мной.

Бутиков был председателем нашей партийной ячейки, тогда бюро у нас состояло из трех человек – председателя, секретаря и казначея. Бутиков – один из мастеров телефонной станции – был избран вместе со мной. Он был третьим грамотным человеком из четырнадцати членов подпольной партийной организации. Еще четверо могли читать, но писали плохо, и их каракули с трудом можно было разбирать. Остальные совершенно не владели грамотой.

Когда Тевосян произнес имя Бутикова, я понял все – он хочет этим сообщить мне, что он член партии. Но кто же он? На телефонной станции я его никогда не видел.

В то время мы не донимали друг друга вопросами. Спрашивали только о том, что нужно было для дела. Ведь организация находилась в подполье и расспросы могли нанести ей урон.

После этого знакомства мы стали с Тевосяном регулярно встречаться на занятиях в вечерней гимназии.

Вскоре я узнал, что это он и есть тот самый «Ваня», который подписывает поручения и решения нашей районной партийной организации. Как секретарь ячейки, я эти решения, получаемые нами через Бутикова, зачитывал на собраниях. Они печатались на тонкой папиросной бумаге и были очень короткими. В них обычно кратко излагались основные задачи, ставившиеся перед ячейками Бакинским комитетом партии. Как-то весной во время перемены Тевосян отвел меня в сторону и спросил: «Как ты думаешь, все бастовать будут?»

Вся бакинская партийная организация в эти дни была занята подготовкой к всеобщей забастовке.

– Монтеры и рабочие на линии будут бастовать, а вот будут ли бастовать все телефонистки, сказать трудно – в нашей организации состоят всего две, ты знаешь. Они обе уверяют, что на работу никто из телефонисток не выйдет.