Легкий поклон, и он протянул мне руку. Визит ничего не дал.

Когда я вернулся к себе в бюро, меня ждала телеграмма из Москвы, в которой сообщалось, что еще две недели назад в мой адрес направлено письмо с шестью железнодорожными билетами для закончивших на заводе работу практикантов.

Письмо с билетами я не получил и очень беспокоился. Решил пройти на почту и переговорить с начальником почтовой конторы. Его я хорошо знал, так как получал в день не менее тридцати писем и мне нередко приходилось у него бывать.

– Мне направлено из Москвы письмо. Я его давно жду, но оно мною не получено. Скажите, не направляют ли теперь для просмотра в полицию мою корреспонденцию?

Начальник покраснел.

– Я ни одного вашего письма никуда не направлял. Вы можете этому верить. Я никогда также не задерживал ни одного вашего письма.

– Но, может быть, прежде чем передать вам, их направляют по другому адресу?

– Вот этого я не знаю.

Опять неудача. А может быть, мне действительно сходить в полицейское управление? Но если уж идти, то во всяком случае идти надо не в Иностранный отдел, а в гестапо,к хозяевам.

На следующий день я и предпринял это путешествие. Гестапо занимало помещение на втором этаже огромного здания – полицайпрезидиума, где я нередко бывал, получая визы для поездки в другие страны, а также в Саарскую область. Но в гестапо я еще ни разу не был.

Вхожу в комнату секретаря начальника гестапо – Воин ел я.

– Доложите, что с господином Воппелем хочет поговорить уполномоченный Советского Союза на заводе Круппа.

Секретарь исчез за дверью. Через минуту дверь открывается, и высокая, плотно сколоченная фигура Воппеля появляется на пороге.

– Прошу. Садитесь.

– Надолго? – не утерпел я, чтобы не съязвить.

– Можете уйти, когда захотите. Ведь не я вас приглашал. Вы сами пришли. Я знаю, о чем вы будете говорить, – не давая мне произнести ни слова, начал Воппель. – Но должен вам заявить: вас беспокоили не мои люди. Мои были у вас только один раз. Все остальное – дело рук штурмовиков. Вообще в городе черт знает что делается. Я как будто бы ответствен за порядок, но на самом деле мне трудно при существующем положении нести ответственность за все происходящее.

– Ну, а скажите откровенно, господин Воннель, мои письма не у вас находятся?

– Конечно, у меня. Эти идиоты на границе считают, что у меня нет других дел, кроме как читать ваши письма.

Воппель подошел к столу, открыл один из ящиков, начал рыться в бумагах и мурлыкать под нос популярную в то время песенку:

Меня невольно передернуло. А не скрывается ли за наигранной простотой и откровенностью вероломство и жестокость?

И я вспомнил о встрече с одним немцем в Картхаузене. Это было за четыре дня до моего прихода сюда. В субботу в конце дня я обычно выезжал в Картхаузен – небольшой поселок, где в то время жила моя жена с больной дочерью. Мы снимали комнату у старика Фромана. Фроман, владелец небольшого земельного участка, держал ресторанчик и сдавал несколько комнат в своем двухэтажном домике.

В воскресение у него собиралось много народа, в особенности в летнее время. Сюда приезжали отдыхать из городов индустриального Рура. Место было живописное, а цены за помещение и питание умеренные.

Фроман боготворил бывшего императора Вильгельма и и не одобрял Гитлера. Когда мы были наедине и никто не мог слышать его суждений, он говорил:

– Hitler ist nichts. Wilhelm – das war docli eiii richtiger Mann[80].

В это воскресенье я встал рано и до завтрака, когда все еще спали, пошел прогуляться в лес, к которому примыкал земельный участок Фромана. Когда я возвращался, то на тропинке, ведущей к дому Фромана, увидел человека. Он ждал кого-то. Увидев меня, он медленно пошел мне навстречу. Как будто бы меня ждал. «Кто бы это мог быть?» – подумал я, приближаясь к незнакомцу.

– Heil Moskau![81] – тихо произнес незнакомец, когда мы с ним повстречались, и слегка приподнял левую руку, сжимая ее в кулак, – правая у него висела плетью.

Я ответил:

– Guten Morgen[82].

– Я только что вышел из тюрьмы, – сказал он и закашлялся. – Я из местных. Был членом ландтага. Меня посадили буквально на следующий же день после прихода Гитлера к власти.

Его рассказ прерывался приступами кашля. Кашляя, он весь изгибался и непрерывно извинялся. Затем делал наузу, тяжело дышал. Я видел, как трудно ему было говорить.

– Во время первой мировой войны я был ранен в голову. Мне делали трепанацию черепа и наложили серебряную пластинку – часть кости пришлось удалить, – рассказывал он. – Избивать меня начали в первый же день ареста. Били не только меня, а всех арестованных. Крики и стоны неслись со всех сторон.

Он опять замолчал и закашлял.

– Когда нас избивали, то начальник тюрьмы заводил патефон и проигрывал пластинки. Он говорил, что плач действует ему на нервы. И этот плач и стоны он заглушал музыкой Шумана. Теперь я не могу больше слушать эту музыку. Никто не думал, что я выживу. Поэтому эти циники решили по отношению ко мне проявить акт милосердия – к рождеству они выпустили меня из тюрьмы. Сдали меня на руки родственникам. Вставать я не мог. Меня уложили на резиновый мешок, наполненный теплой водой. Я все время мерз и постоянно дрожал. Всего вторую неделю я начал ходить.

Я знал, что вы каждую неделю приезжаете сюда, поэтому и решил вас поймать и рассказать все, что мне известно. Мне кажется, что о зверствах национал-социалистов мало знают. Об этом надо рассказать всем. Это садисты, которым доставляет наслаждение причинять людям страдания. А что они делают с нашей молодежью! Они развращают ее, хотят превратить в животных.

Мне известно, как в одной из школ учитель предложил, чтобы весь класс, все до одного ученика плюнули в лицо их товарищу за то, что он в свое время дружил с одним еврейским мальчиком и пытался оправдать эту дружбу. Его поставили около двери класса и, проходя мимо пего, каждый плевал ему в лицо. Один из учеников не вынес этой моральной пытки и упал в обморок. Тогда учитель предложил вытолкнуть его пинками из класса в коридор.

Бледное, без кровинки, лицо и потухшие глаза, в которых навечно застыло страдание, свидетельствовали о тех муках, которые перенес этот человек. Затем он, как и вначале, слегка приподнял левую, сжатую в кулак руку и проговорил:

– Heil Moskau!

…Но вот наконец письмо найдено.

Воппель, повернувшись ко мне, с улыбкой произнес:

– Вот оно. У меня столько писем!

Но эту улыбку теперь я воспринимал иначе. А сколько замучил он, Воппель, таких, как тот мой собеседник из Картхаузена? – возникла в голове мысль.

В руках Воппеля был толстый конверт с пятью сургучными печатями.

– Возьмите.

Как в трансе, я механически протянул руку. В конверте было шесть железнодорожных билетов, которые я ждал.

– Ваши люди забрали у меня книгу.

– Знаю. Она запрещена и изъята из всех библиотек Германии, а также у всех частных лиц.

– Но я иностранец. Я заплатил за нее 4 марки 72 пфеннига. Это моя собственность.

Воппель опешил. Снова подошел к столу. Взял книгу и, протягивая ее мне, произнес:

– Возьмите, но никому не передавайте. Я уважаю личную собственность. А относительно обысков и арестов я хочу, чтобы вы поняли, что мною предпринимаются меры, но я не владею положением в городе. Вот сейчас я в вашем присутствии позвоню гауляйтеру[83] и поговорю с ним.