— Послушай, извощик, — обратился он к кривому старичку, который, погоняя концами вожжей, трясся перед ним. — Где продают крестьянское платье, самое простое, вот такое? — Он тронул за армяк извощика.
Извощик объяснил Пьеру, что всякого сорта платье можно купить у Сухаревой башни и, воспользовавшись вступлением в разговор седока, разговорился о том, что нынче все господа и купцы из города [2285]поехали и что поэтому цена извощикам стала дорогая и что он, хотя без ряды поехал с барином, надеется, что Пьер не даст ему меньше целкового рубля.
Этот намек извощика напомнил Пьеру о том, что с ним не было денег; но он не надолго остановился на этой мысли. Он всю свою жизнь не испытывал недостатка в маленьких деньгах и поэтому не мог себе представить затруднения, происходящего от недостатка денег.
«Ну, там как-нибудь», подумал Пьер, и он опять углубился в радостные мысли о том, как он тайно, инкогнито останется в Москве и для блага всего человечества совершит замышленное им дело.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер, ездивший к Баздееву всегда на своих лошадях, долго не мог отыскать дома [2286]и не нашел бы его, ежели бы Герасим, тот самый желтый, безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, не увидал Пьера из окна и не окликнул его.
— А я к вам, — радостно сказал Пьер. — Софья Даниловна, Федор Осипыч дома? — спросил он.
Старичок выбежал на улицу.
— Никого нет, ваше сиятельство, по обстоятельствам нынешним все уехали-с в Торжковскую деревню. Вчера выехали.
Пьер слез было с дрожек, но, услыхав это известие, в недоумении остановился.
— Ах, какая досада, — сказал он, — как же мне быть.
— Братец покойника — царство небесное — здесь. Макар Алексеич, как изволите знать, они в слабости, — сказал старый слуга.
Макар Алексеич был, как знал Пьер, полусумашедший, пивший запоем, брат Иосифа Алексеевича.
— Ах, как досадно, — повторял Пьер.
— Что ж, останетесь тут, барин? — спросил извощик. — Разочтете?
— Ах, как досадно. Герасим, тебя Герасим ведь зовут. Можно мне? Нет, ничего. Ах, как досадно.
Пьер, растерянно улыбаясь, оглядывался вокруг себя. [2287]
— Вам что же угодно было? Я нынче обоз отсылаю. Я прикажу, — сказал желтый старичок.
— Что ж, разочтете, барин?
Пьер [2288]вздохнул.
— А Макар Алексеич дома? — сказал он.
— Дома, да как изволите знать, — они слабые люди.
— Можно я войду.
— Пожалуйте, — неохотно сказал слуга и отворил калитку.
Войдя в калитку маленького домика, Пьер остановился и взял старичка за руку.
— Герасим, поместишь ты меня в вашем доме совсем и чтобы никто не знал. Мне это надо.
— Как мне известна ваша особа и как покойник вас уважали, то я не только что... — сказал старичок.
— Но чтоб никто не знал у меня в доме. Я тебе заплачу за это, — продолжал Пьер, — но только у меня теперь денег нету. Ты извощику отдай и еще мне нужно одну вещь, — сказал он.
Услыхав эти странные от Пьера слова, лицо старичка вдруг приняло серьезное выражение, но это продолжалось только одно мгновение.
— С моим удовольствием, ваше сиятельство, только бы от Макар Алексеевича препятствия не было, потому они хотя и большого ума, но как ослабели, капризы свои имеют.
— Пойдем, пойдем скорее..., — сказал Пьер и вошел в дом. [2289]
Невысокий, плешивый, старый человек с красным носом, в калошах на босу ногу стоял в передней. Увидав Пьера, он [2290]сердито пробормотал что-то и ушел за перегородку.
— Они самые, — как бы извиняясь, сказал Герасим. — Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели. Где же изволите поместиться? — сказал Герасим. — Кабинет, как были запечатаны, так и остались. Софья Даниловна приказывали, ежли от вас приедут, то отпустить...
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни Благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича и с закрытыми ставнями, был еще мрачнее.
Герасим хотел посылать в дом Безухова за вещами и за обедом, но Пьер воспротивился этому. Он сказал, что ему ничего не нужно, кроме того, что ест сам Герасим и Макар Алексеич. [2291]
С этого дня Пьер поселился в доме Баздеевых и занялся разборкой книг и бумаг Благодетеля. Целый день он провел за этим занятием, и только ввечеру он поел принесенный Герасимом обед и заснул на диване в кабинете.
Макар Алексеич не входил к нему.
На другой день Пьер занимался тем же и перед вечером обновил добытый для него армяк и с Герасимом ходил покупать пистолет. И тут он встретил Ростовых. [2292]
Переселившись в дом Баздеевых, Пьер испытывал чувство обновления, подобное тому, которое испытывает путешественник, приехав в новые, необитаемые страны, вокруг себя видя новые, невиданные нравы и обычаи и чувствуя порванными все старые, прискучившие условия жизни.
Он был здесь один с своими мыслями и свободной волей, которую он в себе не сознавал в своем доме. Целые дни он проводил один, сам в собою, в старом кабинете Благодетеля. Герасим, с привычкой слуги, видавшего многие необыкновенные вещи во время своей службы, принял переселение к себе Пьера как совершившийся факт, и старался служить ему как можно тише и незаметнее. Макар Алексеич не показывался и всегда поспешно отворачивался, стыдливо и сердито запахиваясь, когда встречал Пьера.
Намеренье Пьера убить Наполеона сначала, как мечта, пришедшая ему в голову, теперь под влиянием уединения и того мистического духа, которым он пропитался в кабинете покойного Благодетеля, перешло в твердое решение. Он достал себе армяк и пистолет и только ждал входа французов, которого ожидали уж каждый день, чтобы привести его в исполнение.
Обдумывать ему, собственно, было нечего; но дело, которое он намеревался совершить, было так страшно, что он не мог оторваться от него мыслью и воображением. Не переставая ни на минуту во сне и наяву, он представлял себе одно и то же. [2293]
Вернувшись домой после своей встречи с Наташей, Пьер раскрыл книгу, лег на диван за перегородкой и с удивлением и ужасом и вместе с тем с восторгом почувствовал, что он неспособен к тому делу, на которое он готовился, и неспособен потому, что [2294]душа его полна только одним чувством — любовью к Наташе. Это короткое свидание с ней у окна кареты при выезде из-под Сухаревой башни бесчисленное количество раз повторялось в его воображении со всеми подробностями. «Петр Кирилыч, идите же, ведь я узнала...» слышал он сказанные слова, слышал эту особенную, нежную интонацию на слоге лыч,который она особенно выговаривала, видел это лицо, улыбку, дорожный белый чепчик...
Там, в этой карете с подушками, басоном на заднем месте, там было всё счастие, вся поэзия, весь смысл жизни. «И всё это уехало, а я остался... Отчего я не поехал с ними? Я бы мог это сделать. Я убью, положим, меня расстреляют, но она не увидит, не узнает и всё это — успех или неудача без нее не будет иметь смысла. Без нее вся жизнь не имеет другого смысла, как и жизнь Аксиньи Ларивоновны, которая трудится, чтоб есть, а ест, чтобы трудиться. Только там, в той карете, которая едет к Ярославлю, был смысл жизни, а здесь нет этого смысла. Зачем я не признался, что я — дурак, зачем я не поехал с ними?» [2295]и Пьер почувствовал [2296]слезы, выступившие ему на [глаза].
