И, окружив целовальника, который пошел решительным шагом по Неглинному бульвару, толпа направилась за ним. Кузнецы, фабричные, дворники, женщины — приставали к толпе по мере того, как она подвигалась. Целовальник без шапки, сцепившись рука с рукой с малым в чуйке, [2297]шел впереди. [2298]

— Он думает и начальства нет, — говорили сзади в нараставшей толпе. [2299]

— Разве без начальства можно? [2300]Оно — покажи порядок, закон покажи. А то грабить-то мало ли их. Вон, говорят, острожных повыпустили.

— Эх, народ! [2301]Что про хранцуза-то говорить. Он придет, либо нет, а свое дело знай. На то начальство. Начальник — всему делу голова! Хранцуз [2302]ни к чему, говоришь, а значит граф командиром. Он в ахишки писал; я, говорит, никого не боюсь. Да куды ж идете-то? — говорили в толпе, идя всё вверх по Кузнецкому мосту. Выйдя на Лубянку, толпа остановилась и увеличилась еще приставшими от Китай-стены портными и торговцами старым платьем. [2303]Целовальник давно уж вернулся домой и малый вместе с другими говорил о французе и начальстве.

Полицеймейстер, ездивший на Москву-реку с приказанием зажечь барки, сопровождаемый двумя конными драгунами, исполнив свое дело, возвращался к графу Растопчину. [2304]Толпа окружила дрожки полицеймейстера, сотни голосов вдруг заговорили, обращаясь к [2305]начальнику. Толпа не знала, зачем она шла, но, увидав начальство, мгновенно выразилось то, что занимало всех этих людей. [2306]

— Мы разве, ваше сиятельство, отец, мы разве бунтуем, — были первые слова, которые услышал полицеймейстер. — Ты нам порядки покажи. Что ж мы, значит, выпили, так выпили на свои. Что, господа да купцы повыехали, а нам пропадать, что ж, мы разве собаки? — слышались голоса.

Подобные [2307]речи слышал и подобные толпы видел полицеймейстер в разных сторонах Москвы во время своих разъездов в это утро по городу, и всех он успокоивал тем, что никто не уезжает и что граф остается в городе, но теперь окружившая его толпа смутила полицеймейстера. Он был смущен и потому, что в толпе этой он заметил людей с ружьями (некоторые люди разобрали в этот день негодные ружья, раздававшиеся в Кремле), и потому, что толпа эта была самая большая и пьяная из всех, которые он видел, и главное потому, что им, находившимся в двух шагах от дома графа Растопчина, нельзя было сказать, что граф не уезжал, тогда как он знал, что граф сейчас должен был уехать.

— Граф не уехал, он здесь и об вас распоряжение будет, — сказал он. Полицеймейстер осторожно шагом поехал в дом графа. [2308]

В толпе замолчали. Но вдруг высокий малый, обращавший на себя внимание своим высоким ростом и значительными жестами засученной руки, пошатнулся и в ту же минуту крикнул:— Не верьте, братцы. Обман! Вали к самому! [2309]

Полицеймейстер испуганно оглянулся и шопотом велел кучеру ехать скорее. Это движение его было замечено толпой, и народ бросился за ним.

— Не пущай, ребята. Пущай отчет подаст. Держи. С козел долой, — кричали в толпе тем громче, чем быстрее уезжали дрожки. И толпа за полицеймейстером повалила на Лубянку и в двор дома главнокомандующего.

Народ лежал друг на друге и шевелился с одной стороны в другую одной сплошной массой.

— Что ж, зато и виноваты остались, у кого сил нет; господа, купцы повыехали, а мы что же, собаки что ль, [2310]— чаще и чаще повторялось в толпе.

— Он отдай народу расчет, — говорил фабричный про уехавшего хозяина, — а то нам за две недели не плачено.

— Что ж грабить-то? грабить не велят, — говорил третий. — Француз и тот не грабит, а порядок держи.

— Да будет, — отвечал другой. — Слухай. [2311]

Фабричный малый [2312]в синей чуйке был внесен толпою в передние ряды, [2313]и, когда он говорил, его слушали.

— Ты порядки покажи. Хранцуз нам не страшен. Ты порядки покажи, куды кого следует! — кричал он, всё старательно засучивая рукав правой руки. [2314]

В ночь этого дня граф Растопчин получил решительное уведомление от Кутузова о том, что Москва будет сдана. [2315]Легко было бы понять Растопчину, [2316]что Кутузов не сказал ему этого прежде потому, что сам Кутузов не знал и не мог знать этого, но Растопчин не хотел понять и не мог [понять] этого. [2317]На военном совете он чувствовал себя оскорбленным невниманием к себе Кутузова, неприглашением на военный совет и презрительностью, с которой Кутузов выслушивал его мнения.

И чувство горя, унижения, разочарования [2318]— всё слилось для Растопчина в одном чувстве [2319]злобы и ненависти против этого беспомощного старика, [2320]которому вверена была участь Москвы и который позволял себе презирать мнения умнейшего графа Растопчина.

«Он нарочно, с целью погубить меня — эта старая и хитрая лисица — обманул меня», думал Растопчин о Кутузове, вспоминая до мельчайших подробностей презрительный тон главнокомандующего армиями.

[Далее от слов:Всю ночь граф Растопчин кончая:— Ваше сиятельство, есть политические преступники: Мешков, Верещагин близко к печатному тексту. Т. III, ч. 3, гл. XXIV.]

— Привести сюда этого мерзавца, предателя, а тех выпустить.

— Слушаю-с. [2321]

Это было сказано еще [2322]ночью, и теперь, когда толпа, зерно которой зародилось в кабаке на Трубной площади, ввалилась в двор графа, к нему пришли доложить, что Верещагин приведен. Еще и еще приходили с докладами и за приказаниями.

— Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумашедшего дома. Как прикажете?

Граф прошел мимо, не отвечая. Потом он вернулся.

— Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё. А их... сумашедших, выпустить в город. Когда у нас сумашедшие армиями командуют, так этим и бог велел. [2323]

— Ваше сиятельство, — докладывал тот полицеймейстер, которого толпа остановила на площади, — народ так и валит в ваш двор, спрашивают, что им делать.

Адъютант, указывая в окно на двор, доложил графу, что толпа волнуется. [2324]

— А, вот как со мнойпоступают, — проговорил граф (он думал, что всё дело касалось его одного и что это-то и важно было). — Я, я держал полтора месяца Москву вот как, — он сжал кулак, — она мысли мои понимала, я всё бы с ней сделал.