Всякий русский мальчик, учащийся читать, знает, что Бородинское сражение есть слава русского оружия и что оно — выиграно. Но тот же мальчик, возрастая и начиная читать научныевоенные сочинения, узнает, что сражение, после которого отступило войско, проиграно; вслед за Бородинским сражением войска отступили, и Москва отдана неприятелю. Кто из русских людей, воспитанных на убеждении, что Бородинское сражение есть лучшая слава русского оружия, есть победа —. не приходил в тяжелое и грустное недоумение, читая эти научные, иностранные и, что еще убедительнее, русские, писанные под иждивением правительства, описания этой войны? После Бородина русские отступили и французы заняли Москву, следовательно, говорят историки, русские проиграли сражение. Но сознание народа, которое основывается не на историях, а на своих страданиях и радостях, торжествует [2574]Бородинское сражение, как лучшую свою победу. Народное сознание не спрашивает себя, что такое есть выигранное или невыигранное сражение, что такое стратегия и тактика. Что намерен был сделать Кутузов или Наполеон? Народное сознание ощущает события во всей их непрерывности. Для народного сознания от Немана в июле до Немана в ноябре представляется непрерывный ряд военных событий.>

Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову и тут нашел своего берейтора, сидевшего за деревом и державшего одну раненую и одну еще целую лошадь.

Берейтор, увидав барина, подбежал к нему и настоятельно требовал, чтобы Пьер садился верхом и ехал к Можайску. Берейтор говорил, что проезжавший генерал велел всем итти назад, что надо спешить: иначе в Можайске они не найдут лошадей и коляску. Пьер был рад, что от него требовали чего-нибудь. Он так был измучен физически и нравственно тем, что он пережил в этот день, что он не имел никакого желания и не знал, что с собой делать. Он покорно сел на поданную ему лошадь и поехал по дороге к Можайску,

[Далее от слов:Одного, чего желал Пьер всеми силами своей души... кончая:была духота и пыль, совпадает с окончательным текстом. T. III, ч. 3, гл. VIII.]

<Проехав несколько верст по Можайской дороге, между солдатами и подводами, везшими раненых, Пьер заметил дорожку, ведущую влево. Дорожка эта красиво вилась между полями и кустарником. Два запыленные казака ехали по ней, и вдали за лесом виднелась деревня, своим видом напоминая тишину и безмятежность. Бессознательно желая отдохнуть от тяжелого вида раненых, тянувшихся по Можайской дороге, и от пыли, Пьер свернул лошадь на эту красивую, уединенную дорожку и поехал по ней.

Не доезжая деревни, Пьер встретил обозы телег, наложенные мужицким добром выкочевывающих жителей. Впереди телег гнали скотину. В телегах ехали женщины с детьми. За возами шел народ. Женщины выли. Около самой околицы Пьер съехался с казаками, въезжавшими в деревню и выезжавшими из нее.

— Чисто, брат, вышарили! Евдокимовской сотни была переж нас! — проговорил один из выезжавших казаков другому. Пьер въехал в околицу. Деревня была пуста, только у колодца стояли два казака и поили лошадей в корыте. Пьер проехал мимо них, направляясь к большой избе, у которой виднелся человек.

Был уже 6-й час вечера. Солнце, садясь, вышло из-за туч и косыми лучами освещало крыши одной стороны дома. В деревне было совершенно тихо. Слышно было только, как скрипел ворот колодца, у которого казаки поили лошадей. Гул орудий и стихал, и казался далеким, как гром заходящей грозовой тучи.

Подъезжая ближе к сидевшему на завалинке человеку, Пьер рассмотрел его и увидел, что это был старик в шубе и высокой теплой шапке. Он сидел на завалинке, опустив голову, корявыми, с сведенными пальцами, руками, опираясь на сделавшийся гладким от употребления костыль. Пьер остановился против него и слез с лошади.

— Послушай, старик, — сказал Пьер. Старик мертвыми, слезливыми глазами посмотрел на Пьера, повел губами и опять опустил голову.

— Что это у вас в деревне делается? Куда это едут? — спросил Пьер.

— А? Чаво? — сердито сказал старик. Пьер повторил вопрос.

— Куда едут? — повторил старик. — За Мекешенску. Там у нашего барина, Михаила Сидоровича, знаешь, уж ему мнук теперь, так у него вотчина там по Верейской. Туды погнали народ...

— Да кто же их погнал?

— Кто погнал? От гнева божья поехали. Вон слышишь что ль. — Старик прислушался к гулу орудий.

— Бог наказал. Он и помилует. Он-то, чуешь, — помолчав, проговорил старик.

— Что ж ты не уехал?

— Куда ж я от бога уеду? Он, родимый, везде найдет... Разве от бога можно? Ведь мне сто годов. Да ты чаво? — спросил старик у Пьера. — Хлеба хочешь? Поди, поешь. — И старик указал на свой дом. — Поди, ничего. — Пьер, задумавшись, смотрел на старика.

— Бу, бу, бу! И, и, и, и! — послышался вдруг странный нечеловеческий, приближающийся крик по улице. Пьер оглянулся и увидал бегущее странное, низенькое существо с сплюснутым лицом, рыжей бородой и коротко обстриженной большой головой. На нем была одна бабья, грязная рубаха. Загорелые по икры, тупые ноги были босые. Рукава болтались, и руки были просунуты на груди под рубаху.

— Бу, бу, бу! — как бы заикаясь, кричало и потом пронзительно, не по-человечески, начинало визжать это существо и подпрыгивать босыми ногами.

— Ведь не пошел с народом! — с видимым удовольствием сказал старик. — Блаженный! — прибавил он Пьеру.

Блаженный подбежал к старику, поспешно привычным жестом всунул свои маленькие нерабочие руки в рукава рубахи, открыв свою красно-загорелую по разрезу грудь и, с свойственным немым быстротою и выразительностью лица и движений, стал знаками что-то рассказывать. Пьер догадывался, что он рассказывал про народ, про солдат, про убитых, но старик, очевидно, вполне понимал его. Оглянувшись на Пьера, блаженный нахмурился, и потом вдруг лицо его просияло нежной, детской улыбкой.

— Бу, бу, бу! — забормотал он и, подойдя к Пьеру, стал обеими руками, лаская, гладить его по плечу. Потом, взяв поводья лошади, он стал обнимать ее за шею и целовать в голову и ноздри.

Старик, как ни странно было это выражение на его лице, почти с улыбкой смотрел на немого.

Немой, со всех сторон расцеловав лошадь, пустил поводья и стал креститься и кланяться в землю, подсовывая свою стриженую голову под самые ноги лошади. Лошадь осторожно приподнимала ноги, когда голова юродивого толкала их, и иногда осторожно держала их над головой его и обносила их, и неловко становилась, чтобы не задеть юродивого.

— Баит, напоить надо, — сказал старик Пьеру, переводя знаки юродивого, который, делая вид, что он всасывает что-то, указывал Пьеру на лошадь. Сделав знак согласия юродивому, Пьер сел подле старика на завалинку. Казаки, поившие у колодца, садились на лошадей. Немой, твердо ступая своими тупыми, босыми ногами по сухой дороге и беспрестанно оглядываясь на лошадь, шел к колодцу. Гул выстрелов начинал затихать, и солнце совсем скрылось.

— Что он, от рожденья такой? — спросил Пьер.

— Сеня-то? Божий человек! Он, я тебе скажу какой... — начал было рассказывать старик.

Но в это время у колодца послышался нечеловеческий, пронзительный крик. Один из казаков, очевидно, вырвав поводья лошади у дурачка, тянул ее за собой, другой плетью подгонял лошадь. Сеня с побагровевшим, искаженным злобой лицом, оскалив зубы, визжал пронзительно, согнувшись и зажав кулаки между ногами.

— Ай, ай, ай... Бу, бу, бу! Ай! Ай! ой!.. — кричал он, топоча на одном месте босыми ногами. Пьер бросился к колодцу; но казак, ударив по лошади, выскакал за околицу.>

* № 250 (T. III, ч. 3, гл. XXVII—XXIX). [2575]