Чем же отличалось несчастная девушка от десятков других безымянных страдальцев, сгинувших или намеренно заброшенных в столь опасных пустынных местах? Она вспоминала, как часами сидела над справочником по географии находок ирландских болотных тел, который модернизировала при помощи Габриала Мак-Кроссана. Ее волновали даже сухие описания — лишенные своеобразия, но окрашенные незабываемыми подробностями: ребенок неопределенного пола, одетый в сарафан, с самшитовым гребнем, кожаным кошельком и сохранившимся в кармане клубком ниток; уцелевшая мужская нога в чулке и кожаной туфле; частично сохранившееся тело молодой женщины и тут же — скелетные останки младенца с маленьким застегивающимся кожаным ремешком на шее. У каждого из них была своя судьба, но все они теперь забыты, и ничего не откроется. Рыжеволосая девушка, несомненно, тоже станет еще одной «записью в отчете», мелочью жизни, стираемой временем. Однако Нора не могла отделаться от мысли, что одна-единственная ниточка могла бы прояснить загадку рыжеволосой. Она попыталась вспомнить, была ли у нее какая-нибудь характерная прическа, указывающая на определенную эпоху, — что-нибудь вроде косы или узла. Внезапно она явственно ощутила кончиками пальцев жесткие, как проволока, пряди — быстро, уверенно орудуя расческой в роскошной гриве младшей сестры, она закручивала пряди в одну толстую косу. «Ай, Нора, ты слишком сильно тянешь, — эхом отозвались в ее памяти плаксивый крик и ее собственный брюзгливый ответ: — Я не тяну. Если бы ты перестала ерзать…»

На глазах выступили слезы, и очертания дороги расплылись. Нора почувствовала, что задыхается, но справилась с управлением и поборола слабость. События этого дня обрушили стену, возведенную ею вокруг сердца, и теперь Нора ощутила, как стена крошится и падает, а ее захватывает неистовый, всесокрушающий поток скорби.

Она никому здесь не рассказывала о зверском убийстве сестры. Габриал как-то выяснил кое-что, но он не знал, что главным подозреваемым был муж Трионы, Питер Хэллетт. И Нора была уверена, что никто не поведал Габриалу о ее всепоглощающем желании увидеть убийцу сестры преданным правосудию. Единственное, отчаянное желание, ради которого она отбросила все: работу, друзей, повседневную жизнь. Ей следовало бороться ради Элизабет — ребенку было лишь шесть лет, когда умерла Триона. Несколько месяцев спустя после убийства, узнав о помощи Норы направленному против него следствию, Питер резко оборвал все ее контакты с племянницей. Она сказала себе, что не сдалась — этого никогда не произойдет, но полтора года назад уехала в Ирландию подумать и восстановить силы.

Пройти такое и столкнуться с очередной рыжеволосой жертвой, да еще со сгинувшей женщиной, чей муж мог бы ее убить… Если бы Нора пребывала в легкой паранойе, она бы решила: кто-то или что-то намеренно насмехается над се горем.

Нуала Девейни задержалась в кухонных дверях, пытаясь на ходу застегнуть ожерелье, когда муж подошел, чтобы помочь ей.

— Я, наверное, буду поздно, — сообщила она через плечо. — Это пара из Бельгии, так я им сказала, что мы можем где-нибудь посидеть после осмотра дома, ну, ты знаешь, в нашем местечке.

Девейни застегнул маленькую застежку, а затем отошел назад, чтобы полюбоваться на жену, весьма эффектную в бледно-зеленом костюме. Он частенько ощущал тягостный груз своих лет, Нуала же только хорошела.

— Спасибо, любовь моя. Чайник недавно вскипел, ужин на плите. Ты не поверишь, они осматривают местность в Таллиморе! Развалины! Но никто из них ни капли не интересуется новым домом; они все хотят старые, буквально разваливающиеся коттеджи. Предпочтительно крытые соломой, если нет возражений.

Она замолчала, а затем взглянула на него в упор, словно пытаясь понять, слышал ли он хоть слово из того, что она сказала.

— С тобой все в порядке, Гар?

— Все великолепно, — ответил он. — Я взял на дом писанину. — Он махнул в сторону портфеля, лежащего на другом конце кухонного стола. — А затем отправлюсь на вечеринку.

— Хорошо, — сказала она с натянутой полуулыбкой, но с явным облегчением, поскольку его планы, по крайней мере, ясны. — Я ухожу.

Из кухонного окна он проследил, как из узкой подъездной аллеи вырулил задом ее новый сверкающе-серебристый «седан».

Взяв горячую тарелку из духовки, Девейни повторил про себя: здорово, что Нуале так нравится ее работа. Конечно, у них стало лучше с финансами, и он гордится тем, что она лучший аукционист в этой части графства. Но ему неприятно, что у нее не хватает времени на музыку; ему не по душе ее настойчивое требование, чтобы дети добивались того, что, по ее мнению, «наиболее полезно». При всей ее проницательности в отношении людей, желающих приобрести собственность, он порой чувствовал, что его она более не понимала — или не хотела понять. Музыка была единственным, за что он был готов умереть. Он не имел ничего ценнее мелодий и историй, собранных во время многочасовых чаепитий в обществе стариков с загрубевшими руками и в отвисших на коленях брюках, которые мылись не чаще, чем раз в неделю. Он подумал о пустующих руинах крытого соломой дома, демонстрируемого Нуалой нынешним вечером, и о той чистейшей культуре, что умаляется всякий раз, когда хоронят кого-нибудь из старых музыкантов. Будучи моложе, он частенько пускался в дорогу за несколькими новыми мелодиями Кристи Махона, храни Бог его душу, — старого капризного скрипача, у которого хватало времени — и главное терпения — садиться и повторять с ним какой-нибудь мудреный кусок, пока тональность и рисунок не будут схвачены верно. В их музыкальном товариществе было нечто, не объяснимое словами, и, слава богу, им не приходилось подыскивать слова; за них это делала музыка. Когда музыка и поэзия своим сокровенным звучанием противились смерти и отчаянью, одинокая дикая мелодия уносила его куда-то за пределы жизни. Музыка связывала его и детей с радостями и болью прошлого, слишком легко забытого, отвергнутого.

Девейни вспомнил о детях. Их первенец, Орла, чье имя означало «золотая», была белокурой, как и мать, уравновешенной и смышленой. В свои семнадцать Орла уже лидировала в диспутах, она бы стала прекрасным президентом, подумал он, а затем поправился — зачем ей такая декоративная должность? Еще несколько лет, и из нее получится хороший премьер, куда лучше гребаных сорок, что сегодня правят страной.

Патрику, чьи темные волосы напоминали его собственные, когда он был мальчишкой, — пятнадцать. Он только-только превратился из веселого говорливого мальчугана в узкоплечего молчаливого тинейджера, чья жизнь вращается вокруг новейших компьютерных игр и спортивной одежды. Девейни чувствовал, что за последние два года значительно потерял в глазах сына. Это неизбежно, полагал он, вспоминая, как и его собственный отец когда-то подвергся сходному «понижению в статусе». Раньше Патрик проявлял некоторый интерес к скрипке, но у него не было grá [3], «жажды и голода к музыке», что сделало бы его по-настоящему увлеченным.

Младшая дочь, Рошин, которой только-только сравнялось одиннадцать, пока остается загадкой. Рошин до сих пор называет его папочкой, как и тогда, когда была маленькой. Из всех троих, пожалуй, она больше всех ценит его общество. Поскольку Рошин — самая младшая, он ощущает свое старение в основном по ее взрослению.

У Патрика сегодня был футбол, а Орла и Рошин в своих комнатах делали уроки. Расположившись на кухне в одиночестве, Девейни под угасание вечерних огней попивал тепловатый чай из кружки. Он всегда был беспокойным, но с тех пор как года полтора назад бросил курить, его чувства обострились. «Это прекрасный новый дом, — сказала Нуала, — давай не будем обкуривать его сигаретами». Он уступил, отчасти — потому, что ему так или иначе следовало бросить курение, отчасти — чтобы сохранить мир. Но отделаться от привычки оказалось дьявольски сложно, и сейчас он хотел бы видеть рядом с собой сигарету в пепельнице и ощущать дым, заполняющий легкие. Вместо этого он выпил еще чаю, посмотрел в окно, представляя себе Данбег — в несколько милях вниз по озеру. Даже странно, как много он знал обо всех людях в городе! И хотя он работал в детективном отделе Лугрея, что в пятнадцати милях отсюда, полицейский в маленьком городке — вроде священника: выслушивать и хранить личные тайны — часть его работы, нравится это или нет. Конечно, обоюдно. Горожане тоже о нем все знали или думали, что знают. Они знали, что он следит за порядком на своем участке еще более добросовестно, чем в течение предшествующих семи лет службы в отделе убийств Корка. Многим было известно, что недавний перевод в Лугрей — не его идея.