— Виноват, — громко ответил Лупьяненко.

Когда Шорох отошел на безопасное расстояние, Лупьяненко буркнул на ухо Игорю:

— Самого бы его на очки отправить, чмошника!

Вернулся Гришневич, подошел к Лупьяненко и без особой радости сообщил:

— После просмотра можешь собираться в увольнение. У Шороха есть один бланк — мы тебе его и дадим. Смотри — чтобы никакого спиртного и чтобы вовремя вернулся! Ясно?

— Так точно! — радостно ответил Лупьяненко.

— Василий, — позвал сержант Шороха.

— Што?

— У тебя есть еще увольнительная?

— Есть.

— Отдай Лупьяненко. У него брат в отпуск пришел — пусть домой в увольнение сходит.

Тищенко подумал, что сейчас Шорох расскажет о том, что сделал Антону замечание, но тот не проронил ни слова и с каменным выражением лица подошел к Лупьяненко. Достав из кармана увольнительную, младший сержант медленно переложил ее из руки в руку, словно сомневался, давать ее или нет, и, наконец, протянул ее Антону:

— Держы, помни маю дабрату!

— Спасибо, — сдержанно поблагодарил Лупьяненко.

Игорь улыбнулся, представив себе эпитеты, которыми его товарищ сейчас мысленно награждал Шороха.

Лупьяненко в предвкушении увольнения не мог спокойно усидеть на табуретке и ерзал на ней так, словно бы вся ее поверхность была усеяна кнопками шипами кверху. Игорь с завистью смотрел на товарища — теперь Антон вырвется на несколько часов из казармы, да не просто вырвется, а попадет домой. Едва дождавшись конца передачи, Лупьяненко бросился в каптерку и первым среди увольняемых получил у Черногурова парадку.

— Куда ты так спешишь — на пожар, что ли? Или боишься, что с увольнением передумают? — спросил удивленный каптерщик.

— Домой я спешу, Черногуров… Домой! — весело пояснил Лупьяненко.

— Тогда понятно. Я бы, наверное, еще быстрее домой собирался! — крикнул вслед убегающему курсанту Черногуров.

Приведя себя в порядок, Лупьяненко присоединился к Фуганову, Доброхотову и Вурлако, и курсанты предстали перед Гришневичем. Осмотрев увольняемых, Гришневич недовольно спросил:

— Фуганов, у тебя что — фуражка на голову не налазит?!

— Никак нет, налазит.

— Тогда одень ее нормально, чтобы она была на голове, а не на очках! А то у тебя репа, как у гестаповца.

Фуганов торопливо поправил фуражку, и Гришневич разрешил увольняемым идти на осмотр к дежурному по части. Обычно перед дежурным проверял еще и Атосевич, но сегодня его не было. Разобравшись с увольняемыми, Гришневич решил отправить весь взвод стираться, раз уж выпало свободное время. Но в это время к нему подошел Ломцев:

— Товарищ сержант, Валик заболел.

— Он еще вчера заболел. Что с того?

— Да я не про ноги. У него вроде бы температура высокая очень.

— А чего же он сам не говорит? Где он?

— Да вот — сидит, стесняется, — показал рукой Ломцев.

Валик весь съежился и так сидел на краю табуретки, обхватив голову руками. Издали он был похож на маленького, сухого старика, присевшего отдохнуть на лавку возле избы. Вокруг Валика собрался почти весь взвод и каждый считал своим долгом подать какой-нибудь совет.

— Тихо! Что с тобой, Валик? — спросил сержант, успокоив советчиков.

Валик медленно поднял голову, взглянул красными, воспаленными глазами на сержанта, криво улыбнулся и едва слышно ответил:

— Что-то голова разболелась. Вроде бы температура поднялась…

— Так — ясно! Будем принимать меры. Ломцев, Туй — отвести Валика в санчасть! — быстро сориентировался в ситуации Гришневич.

Ломцев и Туй подхватили Валика под руки, и повели к выходу.

— Зачем? Я сам могу идти! — крикнул Валик и вывернулся из рук товарищей.

Ломцев обернулся и вопросительно посмотрел на Гришневича.

— Ну, чего остановились? Раз он сам может идти, то ты, Туй, можешь остаться, а Ломцев пусть его до санчасти доведет — мало ли что может случиться.

Валик улыбнулся виноватою улыбкой, но возражать больше не стал, и они вместе с Ломцевым пошли в санчасть.

— Взвод, становись! — вспомнив о стирке, скомандовал Гришневич.

Когда все построились, Гришневич пояснил:

— Слушайте боевую задачу. Поскольку сегодня есть и время и возможность, что бывает у вас не часто, все без исключения должны постираться. Понятно, что не полностью, а хотя бы застирать грязные места. Что тебе, Стопов?

— Товарищ сержант, а у меня все хэбэ грязное. Можна я полнастью пастираюсь? — попросил Стопов.

— Ладно. Те, у кого хэбэ очень грязное, могут постираться полностью. Кто не успеет до пяти или у кого хэбэ будут полностью мокрыми — останутся без кино. Остальным можно будет пойти. И еще — обязательно почините, кому нужно, сапоги. Это в первую очередь касается Тищенко, Бытько и Шкуркина. Сапоги чинят в сушилке. Кто-нибудь пусть возьмет специальную железную ногу у Черногурова. У него же — гвозди и резину. Каблук аккуратно спилите напильником с той стороны, где он стерт и прибьете на это место кусок резины. Лишнее надо обрезать ножом. Чтобы к завтрашнему утреннему осмотру у всех были исправные сапоги.

Получив инструкции по проведению выходного дня, взвод разбрелся по казарме. Хэбэ у Тищенко было еще довольно чистым, и он решил лишь застирать наиболее грязные места. Но в умывальнике уже набилось столько народа, что не было никакого смысла туда соваться… Чтобы не тратить попусту время, Тищенко решил написать письма домой и Бубликову. Застав Тищенко за написанием писем, Гришневич недовольно спросил:

— Тищенко, у тебя что — все хэбэ чистое? Нигде грязи нет?

— Никак нет — грязь есть. Правда немного — только рукава и низ штанов.

— Чего же ты тогда письма пишешь в то время, когда другие стираются?

— Виноват. Просто в умывальнике очень много людей… Когда там слегка рассосется, я тоже пойду — ведь мне совсем немного надо застирать. Половина взвода еще очереди ждет, — посмотрев на сержанта, Игорь понял, что тот его совершенно не слушает.

Гришневич смотрел в сторону третьего взвода, откуда доносились настоящие громовые раскаты хохота. Ворсинка, захлебываясь и визжа от восторга, что-то рассказывал тесно обступившим его курсантам.

— Ворсинка, что-то тебе слишком весело — прикрой свой ротик! — крикнул Гришневич.

Ворсинка замолчал, но через несколько секунд перешел на шепот, и кубрик вновь стал сотрясаться от смеха. Чтобы его было хорошо слышно, Ворсинка вновь перешел почти на крик, не обращая никакого внимания на Гришневича. Расплата за это не заставила себя долго ждать. Побагровев от негодования из-за наглости курсанта, Гришневич рявкнул так, что сидевший на табуретке Игорь испуганно подскочил вверх:

— Курсант Ворсинка, ко мне!

— Есть! — весело крикнул Ворсинка и подошел к Гришневичу.

В кубрике воцарилось напряженное молчание. Подойдя к сержанту, Ворсинка отдал честь и лихо доложил:

— Товарищ сержант, курсант Ворсинка по вашему приказанию прибыл!

В глазах Ворсинки светилась спокойная уверенность в том, что ничего серьезного ему не будет — сержант из чужого взвода и, скорее всего, ограничится обычным замечанием. Но Гришневич думал иначе. Подойдя вплотную к Ворсинке, он спросил, с угрозой чеканя каждое слово:

— Что, Ворсинка, тебе очень весело, да?!

— Так точно — анекдоты рассказывали. Хотите расска…

Договорить Ворсинка не успел, потому что Гришневич наотмашь заехал курсанту кулаком в челюсть. Ворсинка не упал лишь потому, что падать было просто некуда — позади его стояла колонна. Голова курсанта от сильного удара дернулась назад и ударилась о колонну. Пилотка упала на пол. Схватившись рукой за челюсть, Ворсинка хотел поднять пилотку, но Гришневич его остановил:

— Курсант — была команда смирно! Прими строевую стойку, душара!

От былой веселости на лице Ворсинки не осталось и следа — оно приняло какое-то странное, обиженно-злобное выражение.

— А теперь тебе весело? — спросил Гришневич.

— Никак нет. Мы просто анекдоты рассказывали… Разве нельзя? — с трудом выжал из себя Ворсинка.