Рассказав Лупьяненко обо всем более подробно, Тищенко продемонстрировал Гришневичу свое «новое» хэбэ. Но сержанту было не до Игоря и он, бегло осмотрев курсанта, быстро отпустил его восвояси. Тищенко даже обиделся такому невниманию, потому что рассчитывал на более эмоциональную оценку своей «реставрации».

На Шкуркина было жалко смотреть — вот уже четвертые сутки подряд Гришневич снимал его утром с наряда по роте и вновь ставил с вечера. Шкуркин спал не более трех часов в сутки. Глаза его ввалились и под ними образовались огромные, одутловатые мешки. Трудно было поверить в то, что всего лишь четыре наряда подряд смогут так изменить внешний вид курсанта. Сержант знал, что делал — и Шкуркина «воспитал» и остальным намекнул — не будете подчиняться, с вами случится то же самое. С потухшим взглядом Шкуркин сдал штык-нож в оружейку и понуро подошел к Гришневичу.

— Ну что, Шкуркин, теперь ты понял, как надо службу нести? — спросил сержант.

— Понял, — хрипло ответил курсант.

— Тогда опять спрашиваю — ты был пьян в тот вечер? — сержант пристально посмотрел Шкуркину в глаза.

— Был, — едва слышно ответил Шкуркин.

Взглянув на Гришневича, Игоря поразился огонькам злобного торжества вспыхнувшим в глазах сержанта. Гришневич наконец-то сломал Шкуркина морально и теперь спешил его добить:

— Я не расслышал, Шкуркин — громче!

— Был.

— Что был?

— Был пьян.

— Разве можно приходить из увольнения пьяным?

— Виноват — никак нет, — Шкуркин почувствовал, что ему уже гораздо легче соглашаться с сержантом в мелочах после того, как он согласился в главном.

— Вот видишь, Шкуркин. А ведь ты не только пришел пьяным. Ты обманывал меня и весь взвод. Если бы ты сразу понял, что обманывать нехорошо, то и этих нарядов не было бы. Тяжело ведь в нарядах-то?

— Да, — выдавил Шкуркин.

Курсант почувствовал, что Гришневич просто издевается над ним, и вновь где-то в глубине души родился неосознанный протест, мешающий говорить. Но все же еще раз в наряд Шкуркин не хотел и решил сдержаться несмотря ни на что. Сержант же не хотел так просто выпускать добычу из своих рук:

— Больше ты ничего не хочешь мне сказать?

Шкуркин догадался, о чем спрашивает сержант, и как-то совершенно безвольно пробормотал:

— Виноват, товарищ сержант. Простите меня за мое поведение.

— Давно бы так, — довольно заметил Гришневич.

Все решили, что худшее для Шкуркина уже позади, и он наконец-то сможет нормально поспать и отдохнуть. Но сержант думал иначе — после победы он решил закрепить успех:

— Я рад, Шкуркин, что ты все понял. Но понимал ты все это как-то слишком долго… Я знаю, что ты устал, поэтому сегодня ты в последний раз заступишь в наряд по роте. Завтра вечером ты опять сможешь полностью быть вместе со взводом, если, конечно, будешь хорошо нести службу в этом последнем наряде.

Тищенко не мог знать, что творилось после этих слов в душе Шкуркина, но меньше всего на свете он хотел бы оказаться на его месте. Игорь хорошо понимал, что ставить морально сломленного Шкуркина в пятый подряд наряд было бессмысленной жестокостью. Понимали это и все остальные. Поэтому приказ сержанта взвод воспринял с угрюмым молчанием — подобная участь могла ожидать любого. Гришневич не имел права объявить столько нарядов Шкуркину (да еще и подряд) и это было явным нарушением устава. Но в нашей стране почти всю ее тысячелетнюю историю самодурство «наполеончиков» очень часто брало верх над правом и законом. Даже такие тоталитарные своды законов, как уставы ВС СССР, зачастую были лишь простой декларацией. «Я бы, пожалуй, не выдержал столько нарядов подряд. А что, если бы Гришневич меня так же…? Взял бы и Мищенко пожаловался. Конечно, сержант бы этого не простил, но он и так теперь до конца службы на Шкуркина будет зуб иметь, так что тому терять особенно нечего. Вот же сволочь — Шкуркин со всем согласился, а он его опять в наряд!» — думал Игорь, вспоминая все события минувшей недели.

Долгожданного воскресного отдыха вновь не получилось — после программы «Служу Советскому Союзу» второй и третий взвода посадили в машины и повезли на работы куда-то за пределы части. Довольно долго петляли по городу, но потом выехали на широкую автостраду. Домов уже почти не было, но машины не сбавляли ход, и Тищенко понял, что их везут куда-то за город. Гришневич объявил, что везут в Уручье. Уручье было расположено недалеко от Минска (а сейчас и вовсе срослось с городом) и представляло собой целую агломерацию воинских частей и военных городков. Проехали мимо интересного многоэтажного здания, построенного то ли в форме корабля, то ли в форме самолета. Хвост «самолета» (либо нос «корабля» — кому как больше нравится) на десяток этажей вздымался выше основной части здания, постепенно сужаясь кверху. На самой вершине этой рукотворной горы располагалось всего одно окно.

— Смотри, какое интересное здание! — воскликнул удивленный Игорь и толкнул Лупьяненко в бок.

— Что? — недовольно спросил дремавший до этого момента Антон.

— Я говорю — здание очень красивое, — пытался расшевелить товарища Тищенко.

— Где?

— Да вон же, справа от дороги. Смотри быстрее, а то проедем!

— А-а… Это один из новых корпусов БПИ, ответил Лупьяненко, взглянув на здание.

— Умеют же строить красиво, если захотят! — восхищенно заметил Игорь.

— Да, домишко ничего себе построили — смотрится неплохо, — согласился Антон.

— А чему там учат? — неожиданно спросил Гришневич, уловивший смысл разговора.

Вопрос сержанта показался Игорю каким-то глупым и неконкретным. Но Лупьяненко понял, о чем именно спросил сержант и невозмутимо пояснил:

— Здесь несколько факультетов — факультет дорожного строительства и еще какие-то… Я точно не помню, как они называются. Но тоже, по-моему, все со строительством связано.

Удовлетворив свое любопытство, Гришневич к этой теме больше не возвращался. Замолчали и курсанты. Лупьяненко думал о своем институте, Игорь — о своем. Потом Игорь неизвестно почему стал думать о будущем. Перед его взором вставали прекрасные города с огромными и вместе с тем как бы воздушными зданиями, с веселыми, улыбающимися людьми. Мерное покачивание грузовика убаюкивало своей монотонностью, и Тищенко все дальше и дальше уносился в мир мечтаний и грез: «А вот интересно — будет тогда армия или нет? Смотря какое общество будет. Если такое, как Ефремов в «Туманности Андромеды» описал, то не будет — воевать не с кем! А может с инопланетянами? Хотя кто к нам полетит — свет от Альфа-Центавры и то больше года идет, где уж там кораблю космическому долететь… Не верить же, в самом деле, в байки о протыкании пространства? А вдруг это правда? Но тогда оно должно быть еще, по особому, в четвертом измерении завернуто, чтобы его можно было проткнуть. Слишком мала вероятность, что это правда… А вдруг? Вряд ли… Не видать нам инопланетян, как своих ушей! Может и прав Шкловский и кроме нас никого-никого нет в этой безжизненной, ледяной пустыне в девятнадцать миллиардов световых лет по обе стороны от этого грузовика? Как-то странно. Лучше уже был бы прав Циолковский. Хотя… Если у инопланетян психика, как у нашего сержанта, к примеру, то уж лучше пусть будет прав Шкловский… А коммунизм, интересно, будет? Должен быть — обязательно должен! Не могут люди жить по-другому — они ведь люди! Но, получается, что если при коммунизме не будет государства, то даже милиции не будет? А если кто кому морду набьет? Ну, лишат его работы, а он, к примеру, сволочь и будет этому только радоваться и дальше ходить и морды бить. А сексуальные маньяки — биологию никакая идеология не пересилит. Их ведь тоже надо как-то контролировать. Значит, милиция все же будет. А будет милиция — будет и государство. Тут, пожалуй, Ленин малость приврал». Чем больше Тищенко думал о коммунизме, тем больше вставало перед ним неясностей по поводу будущего общественного строя. Что-то было не так, но Игорь никак не мог понять, что именно. «В конце концов, не могли же Маркс и Ленин на триста лет вперед все предугадать! Ошибок, наверное, массу в прогнозах наделали. Но главное не это — коммунизм будет обязательно, пусть даже и не совсем такой, о каком пишут, но все же будет!» — Тищенко, наконец, решил мучавшую его проблему и постепенно вернулся к действительности.