— В колонну по два становись! — скомандовал сержант.

Игорь оказался рядом с Доброхотовым, потому что все построились не по росту, и Резняк встал где-то в середине. Но Тищенко лишь обрадовался этому — он невзлюбил Резняка почти с самого первого дня. Впрочем, Резняк отвечал Игорю тем же. Специфика армейского коллектива как раз и состоит в том, что в армии человек не волен выбирать себе круг общения — и это касается не только солдат, но и офицеров, за исключением лишь, может быть, генералитета. В последнем случае «круг общения» зачастую подбирается по весьма определенным качествам, обычно необходимым для подбирающего в первую очередь, а для дела — во вторую. Совместная жизнь несовместимых лиц отравляет жизнь им обоим не только невозможностью избавиться друг от друга хотя бы на неделю (на сутки можно — например, в наряде), но еще и тем, что каждый знает — это будет продолжаться и через день, и через неделю, и через месяц, и, может быть, через год. Все это подрывает как моральный дух армии, так и ее боеспособность. В будущем, наверное, в армии будут необходимы психологи, выявляющие несовместимых людей. Скупой платит дважды. Все же лучше заранее поработать над совместимостью, чем дожидаться, пока солдаты начнут стрелять друг в друга (что не раз было как в Афганистане, так и в Союзе). Взаимоотношения Тищенко и Резняка как раз и являлись проявлением такой несовместимости, изрядно портившей нервы обоим, но все же Игорю, ближе берущему все к сердцу — в гораздо большей степени.

В казарму шли через липовую аллею. Смыкающиеся кроны деревьев, едва различимые в темноте, делали аллею похожей не то на гигантскую триумфальную арку, не то на глотку огромного дракона, желающего проглотить маленький строй. Внутри аллеи было гораздо темнее — сюда почти не пробивался свет от фонарей, а луна и вовсе не могла проскользнуть через плотное переплетение потолка, сложенного из толстых ветвей и пышной листвы. Когда вышли на свет, Игорь взглянул на часы. Было уже десять минут первого.

— В казарму заходить тихо, не шуметь и не разговаривать. Через десять минут все должны помыть ноги, почистить зубы и лежать в койках. Завтра по подъему сразу же выходите на улицу и строитесь — идем накрывать завтрак. Время пошло — выполнять! — скомандовал Гришневич.

Не особенно торопясь, усталые курсанты затопали сапогами по лестнице. Времени было много, но все хотели как можно скорее упасть в постели — завтра вновь предстоял трудный день.

Сбросив сапоги и повесив на табуретку мокрые от пота портянки, Игорь с удовольствием пошевелил пальцами ног и, взяв со спинки кровати полотенце, а из тумбочки мыло, пасту и зубную щетку, побрел в умывальник. В столовой курсантам никто не показал туалета, и они вынуждены были мочиться за углом ближайшего склада. Поэтому Игорь весьма удивился тому, что Гутиковский, нервно расстегивая штаны, радостно выдохнул воздух из легких и с облегчением сказал:

— Фу-у. Еле до казармы дотерпел. С самого ужина хочу отлить.

— Чего же ты за склад не сходил? — спросил Тищенко.

— За какой склад?

— Тот, что прямо за столовой. Я думал, что туда все ходили.

— Я не ходил — как-то некогда было. А что, там не видно?

— Видно с одной стороны, но не в штаны же лить?! — философски заметил Игорь.

Ноги уже успели немного остыть, но все же холодная вода, журчащая между пальцами, показалась Тищенко верхом блаженства. Водяные струйки приятно щекотали пятку, придавая уставшей ступне свежесть и какую-то удивительную легкость. Наскоро разобрав постель, Игорь плюхнулся под одеяло.

— Тищенко, — послышался шепот Лупьяненко.

— Что?

— Как там, в наряде?

— Сходишь — узнаешь.

— Я серьезно.

— На санаторий не похоже — пашешь целый день, как лошадь.

— А со жратвой как?

— Жратвы хватает, ешь, сколько хочешь, пояснил Тищенко.

— У тебя печенье осталось? — с надеждой спросил Лупьяненко.

— Вроде бы есть немного.

— Давай сожрем. Я есть хочу. А ты?

Игорь неопределенно пожал плечами. Есть он не хотел, а хотел спать, но отказать товарищу было неудобно. Лупьяненко понял состояние соседа и уже более настойчиво заметил:

— Я думаю — живот себе в столовой набил, так и не хочешь! Доставай.

Пошарив руками под кроватью, Игорь нашел привязанный к сетке вещмешок и, стараясь как можно меньше шуметь, отвязал его. Достлав пачку печенья, Игорь привязал вещмешок на место. Пачка разорвалась шумно, вокруг сразу же заскрипело несколько кроватей, и Игорь испуганно затих, опасаясь, как бы шум не долетел до уха кого-нибудь из сержантов. К тому же с минуты на минуту должен был придти Гришневич. В этот момент Тищенко почувствовал несильные, но настойчивые толчки в бок. Развернувшись, Игорь увидел Гутиковского. Гутиковский уже засыпал, но при шорохе бумаги вновь открыл глаза:

— Чего вы жрете?

— Печенье.

— Мне тоже дайте.

— Что там такое? — спросил Лупьяненко.

— Гутиковский тоже печенья хочет, — повернувшись к Лупьяненко, сообщил Игорь.

— Дай ему пару штук, не больше, а те обожрется, — посоветовал Лупьяненко.

Он сказал эту фразу очень тихо, но Гутиковский все равно услышал и громко зашептал обиженно-возмущённым тоном:

— Тебе что, Лупьяненко, жалко? Будто бы я вам ничего не давал! Что вы жметесъ?!

— Ладно, я пошутил. Не ты один хочешь. Вон Туй и Сашин проснулись — им тоже надо дать, — с досадой ответил Антон.

На соседнем ряду и впрямь зашевелились. Между прутьев койки просунулась голова Туя:

— Эй, меня не забывайте. И Сашин тоже не спит.

— Да слышу я — сейчас дадим, — прошептал Лупьяненко.

Каждому вышло всего по две плитки печенья. Через минуту раздалось характерное похрустывание и чавканье.

Пришедший Гришневич застал уснувший и умиротворённый взвод. Вообще-то официально никто не говорил, что после отбоя нужно обязательно закрывать глаза, но при появлении сержанта все старательно притворялись спящими — кто его знает, что может придти ему на ум, а со спящего и спрос меньше. Но вот любые шумы и скрипы до двух ночи решительно карались сержантами, и до этого времени курсантам не разрешалось даже вставать. Лишь, в крайнем случае, рискуя впасть в немилость, можно было попросить у сержанта разрешения сходить в туалет. После того, как одного из взвода отпускали, никто больше не делал попытки отпроситься — это могло быть воспринято, как наглость и вызов. Лежа в постели, Игорь почувствовал, как сильно ноют уставшие за день ноги. Первое время от переполнявших его впечатлений Игорь не мог уснуть, но затем усталость все же сделала свое дело…

— Рот-т-та! Подъем! — голос дневального показался Игорю на редкость неприятным и даже отвратительным.

Вскочив с койки и столкнувшись с Лупьяненко, Тищенко уже хотел, было, бежать становиться в строй, но вовремя вспомнил о том, что он в наряде. Взвод строил Шорох. Неудачно вскочивший Валик зацепился за табуретку, упал и ударился головой о пол. «Всё же наряд имеет и кое-какие плюсы», — подумал Тищенко, заметив это падение.

До столовой дошли быстро и сразу принялись за дело. Хлеборез был уже на месте и выдавал тарелки, в каждой из которых лежало по десять небольших цилиндириков сливочного масла. Масло выдавали раз в сутки и именно такими цилиндриками. Было очевидно, что хлеборез встал гораздо раньше подъема. «Не очень всё же хорошая должность — до самого дембеля надо раньше шести вставать», — решил Игорь. Но хлеборез был явно другого мнения, и его вполне довольное лицо показывало, что он не очень-то и сожалеет о своей службе. Причину этого Тищенко понял довольно скоро — раздав масло и хлеб, хлеборез закрыл окошко и не выходил до самого обеда, проспав всё утро блаженным сном праведника.

Опять началась та же суета, сумасшедшая беготня с бачками и чаем, и те же истошные крики Курбана. С чаем на этот раз проблем не было и, покончив с сервировкой, уселись завтракать. Они ели ту же картошку, которую сами вчера чистили и пережаренную, но вполне аппетитную рыбу. Картофельное блюдо, приготовленное Курбаном, напоминало что-то среднее между похлебкой, пюре и просто вареной картошкой. Не это абсолютно никого не смущало, и наряд быстро поглотил содержимое бачка. Затем вновь была уборка, похожая на вчерашнюю, как две капли воды.