Проклиная все на свете, Игорь принялся размазывать тряпкой жир. Вонючая тряпка, блестящие, скользкие руки, огромный, тускло освещенный зал с потемневшим от времени потолком производили на Игоря очень тягостное впечатление. Ему казалось, что этот проклятый наряд никогда не закончится, и он будет вечно ползать под массивными, грязными, облупленными стелами. Когда же из-под одного из столов вместе с тряпкой Тищенко вытащил пучок каких-то волос, торчащих из хлебного мякиша, ему стало дурно и едва тут же не вытошнило. Отшвырнув тряпкой мякиш, Игорь с омерзением плюнул под стол. Но, нужно было продолжать мыть и, посидев минут пять на скамье, Игорь продолжил работу. Дело продвигалось туго — приходилось подолгу тереть на одном и том же месте, чтобы была хоть видимость чистоты.

Курсанты вымыли уже почти весь зал, когда пришел Гришневич и объявил, что сейчас дадут горячую воду. Горячую воду действительно дали, но в зал она больше не понадобилась.

— Что это вы за водой не идете? — крикнул в зал Гришневич.

— Так, товарищ сержант, мы уже и так все помыли, — ответил за всех Гутиковский.

— Наверное, плохо помыли. Ну, да ладно — завтра лучше помоете. Гутиковский! Тищенко!

— Я! — дружно откликнулись курсанты.

— Идите сюда, выносите носилки на наташу. Каменев! Коршун! Вы — в картофелечистку. Поможете там Доброхотову.

— Есть.

Петренчик и Резняк уже заканчивали работу. Горы вымытой посуды живописно возвышались на столах и, поставив последний чайник, Петренчик любовался своей работой. Резняк прикрепил к крану резиновый шланг и теперь поливал всю мойку только что появившимся кипятком. «Хорошо ему пол мыть, даже сгибаться не надо — знай себе шлангом верти», — с завистью подумал Игорь.

— Чего встали — берите носилки и несите на наташу, — буркнул сержант.

Курсанты повертели головами по сторонам и в самом углу мойки увидели двое больших металлических носилок, до верху наполненных объедками. Носилки были похожи на сейфы, снабженные ножками и ручками, причем похожи как внешне, так и по весу. «Донесу ли я их до наташи? А, может, не выдержу и брошу, а то и того хуже — вообще не подниму на смех Резняку», — Игорь с опаской посмотрел на носилки. Едва Тищенко и Гутиковский сделали несколько шагов вперед, как Резняк сейчас же окатил их сапоги струей кипятка.

— Вот придурок! — возмутился Игорь.

— Закрой рот и неси свои носилки! — невозмутимо ответил Резняк.

— Давай носилки поменьше возьмем, а там, где больше объедков — им оставим?! — шепнул Игорь на ухо Гутиковскому.

Тот сразу же согласился. Они уже хотели поднять носилки, но Резняк, увидев это, возмущенно завопил:

— Берите не эти, а другие!

— Другие мы тебе оставим, — усмехнулся Игорь.

— Чмо тупорылое! Они нам потому нужны, что туда можно еще объедки сбрасывать, — разозлился Резняк.

— А где это у вас объедки? — язвительно спросил Игорь.

— Ладно, хватайте носилки в зубы и чешите отсюда! — вмешался в разговор Петренчик.

Тищенко и Гутиковский подняли носилки и понесли их к выходу. Носилки были тяжелые, и Игоря, шедшего сзади, болтало из стороны в сторону.

— Тищенко, ты членом балансируй! — завопил сзади Резняк.

Но Игорь уже не обращал за него никакого внимания.

Вышли на улицу. В лицо подуло приятной ночной прохладой. Уже стемнело. На полпути к наташе руки Игоря едва не разжались от усталости, и он поспешно предложил Гутиковскому:

— Подожди. Давай отдохнем, а то я сейчас их уроню?!

— Давай, — охотно согласился Гутиковский.

В столовую можно было особенно не торопиться — курсантов там могла ожидать только новая работа.

— Эй, шланги, чего расселись? — закричал Резняк, выносивший вместе с Петренчиком вторые носилки.

Но и они, дойдя де середины, тоже остановились отдохнуть. Резняк достал сигареты, и все, кроме Игоря, закурили, с большим удовольствием втягивая в себя дым. Гутиковский даже хотел изобразить дымовое кольцо, сжав для этого губы трубкой, но при всем его старании получалось лишь что-то неопределенное. Перекур был недолгим — отворилась дверь столовой, и оттуда высунулся Гришневич. Его глаза еще не успели привыкнуть к темноте, поэтому в первый момент он никого не увидел и наугад закричал в сторону наташи:

— Вы что там — повесились или в триппере утонули?!

Курсанты молниеносно вскочили с ручек носилок и быстро двинулись к помойке. Когда они вернулись, сержант сразу же поинтересовался:

— Чего вы так долго?

Курсанты промолчали.

— Быстрее надо двигаться, а то мы половину ночи здесь проторчим. Идите и домывайте вместе со всеми пол в мойке, почему кто-то должен вашу работу делать?! А вам — помыть носилки.

Последнее адресовалось Игорю и Гутиковскому. Меньше всего Игорю хотелось сейчас возиться в помоях, но Гутиковский нашел выход. Он принес откуда-то щетку ДК и с ее помощью, залив в каждые носилки по два ведра горячей воды, курсанты быстро справились с поставленной задачей. Тем временем Резняк и Петренчик вместе с Доброхотовым (который и представлял «всех остальных») убрали мойку. Пришел с улицы сержант:

— Складывайте все по своим местам, носилки к стенке поставьте и мойте руки. На этом наш наряд сегодня закончился, если только картошку не надо помогать чистить. Гутиковский!

— Я.

— Сходи в картофелечистку и узнай, как там у них дела.

— Есть. А куда это нужно идти?

— Налево, а дальше — прямо по коридору. Там, тоже слева, метров, через пять, будет картофелечистка. Ты их по голосам найдешь.

Гутиковский вскоре вернулся:

— Товарищ сержант, они уже сами все почистили — сейчас заканчивают пол убирать.

— Сходи и поторопи их.

— Есть.

На этот раз Гутиковский вернулся еще быстрее, и не один, а вместе с другой половиной наряда.

— Как картошка, Коршун? — весело спросил сержант.

— Нормально, товарищ сержант, — в тон ему ответил курсант.

— Вижу, что нормально. Ты хоть рожу от картошки умой.

Весь наряд дружно засмеялся. То ли Коршун больше других работал, то ли был ближе всех к картофелечистке, но его лицо было сплошь усеяно крапинками мелких кусочков картофельной шелухи. Коршун вымылся последним, и Гришневич вывел наряд на улицу.

— Становись! — скомандовал сержант.

Наряд быстро построился у бетонных ступенек.

— Подведем первые итоги. Сегодня вы впервые были в наряде по столовой и, так сказать, почувствовали, что это такое. Узнали повара Урбана. Наверное, кое-кому и по шее попало. Да, Мазурин?

— Да нет, товарищ сержант. Все вроде бы нормально было, — смутился курсант.

— Ладно, Мазурин — я все видел и хорошо, что вовремя подошел. А то ведь Курбан нервный, мог бы еще пару раз заехать. Но в этом нет ничего страшного, вы ведь не девочки. Если пару раз кто где «погладит» — не умрете. Это армейские будни и от них никуда не деться. Работали все вы вполне нормально, только с чайниками немного затормозили. Это тоже не страшно — завтра утром будете про это знать. Надо просто чуть быстрее шевелиться. А сейчас можно немного отдохнуть, кто хочет — перекурить и пойдем в казарму. Скоро первый час — пора спать.

Все, кроме Доброхотова и Тищенко, закурили. Игорь устало опустился на ступени, потянулся, привалился к холодной стене спиной и стал смотреть прямо перед собой. За складом виднелась пятиэтажка. Некоторые окна еще горели там, где нормальные гражданские люди доделывали свои нормальные гражданские дела. Игорь взглянул на товарищей. Тлеющие огоньки сигарет четко выделялись на фоне ночного неба. Тищенко заметил, что весь наряд смотрит туда же, куда и он — на горящие окна такого близкого и, вместе с тем, далекого дома, стоящего всего в сотне метров от столовой. Но теперь эта сотня метров была пропастью, на два года отделившей всех их от нормальной жизни. Тем более странным для Игоря и всех, кто стоял рядом с ним, было чувство, внезапно овладевшее курсантами — чувство романтики. Если бы кто-нибудь спросил сейчас у них, чувствуют ли курсанты романтику — любой из наряда рассмеялся бы в лицо вопрошающему: какая же может быть романтика в недосыпании, работе до седьмого пота и униженном, рабском положении. Но, все же романтика незаметно проникла в их сердца. Там, за горящими окнами, возможно, читали книги парни, еще не бывшие, или уже никогда не будущие в армии. Они и знать не знали о том, что такое наряд по столовой в учебке и что такое служба курсанта вообще. А Игорь и его товарищи уже знали это, уже преодолели самые первые, небольшие, но все же настоящие жизненные трудности, в чем-то преодолели свои малодушие и безвольность и стали, на самую малость, но все же стали чуть суровее и решительнее, ощутив жесткое дыхание дней, проведенных вдали от семьи и детского, привилегированного положения в ней. А те, за окнами, остались на прежней ступени. Поэтому между ними уже была крошечная разница, и курсанты были подсознательно горды за нее. Теплая летняя ночь, блестевшая жемчугом звезд, только усиливала это впечатление, делая чувства какими-то особенными и надолго запоминающимися.