— То, что вы здесь видите, предстоит запомнить каждому наизусть. Сегодня мы перепишем эту схему в тетради, а затем будем учить, — торжественно и многозначительно объявил сержант.
Оценив впечатление, произведённое его словами, Гришневич продолжил:
— Сейчас младший сержант Шорох принесёт специальные секретные тетради. От обычных такие тетради отличаются тем, что их нельзя будет выносить за пределы этого класса. Это первое. Второе: все листы в тетрадях пронумерованы. Это сделано для того, чтобы исключить бесконтрольное вырывание листов. В конце каждой тетради будет наклеена специальная печать на нитку, которая продета через все листы. Благодаря этому нельзя вставить другие листы. Предупреждаю — это военная тайна и её несохранение может вам очень дорого стоить, вплоть до дисбата и тюрьмы. Я со своей стороны предупреждаю, что любое неправильное обращение с тетрадями, любая болтовня о том, что мы будем делать в этом классе, будет жестоко караться. Это и заступление дневальным через день, и наряды по столовой, и многое другое. В письмах домой тоже нельзя ничего писать о специальности. Могу вам сказать, что время от времени особый отдел читает ваши письма. И не дай бог кому-нибудь попасться. Всем это ясно?
Ошарашенные курсанты, живо представив себе зоны, дисбаты и наряды, испуганно закивали головами в знак согласия.
— Я не понял! Всем ясно, спрашиваю?!
— Так точно!
Дружный ответ взвода заставил Гришневича поверить, что всем всё действительно ясно.
Пришёл Шорох и раздал всем тетради. «Секретная тетрадь» оказалась самой обыкновенной общей тетрадью за сорок копеек, только с ниткой и печатью. Такой поворот событий разочаровал Игоря: в его представлении Шорох должен был принести что-то необычное — какие-нибудь гербовые бумаги с надписями «совершенно секретно» или что-то подобное. Например: «За разглашение — трибунал». Тетради пришлось нумеровать самим. Выводя очередную цифру, Игорь подумал: «А что, если кто-нибудь два раза «пятьдесят» напишет?» Словно услыхав мысли Игоря, Албанов неожиданно спросил об этом у Гришневича. Тот недовольно ответил:
— Что-то вы слишком ретивые. Для того чтобы кто-нибудь одно и то же число не написал, есть одно очень простое средство. На последнем листе каждой тетради должно стоять число «194». Все тетради абсолютно одинаковые, в том числе и у нас с Шорохом. А в наших тетрадях как раз ровно сто девяносто четыре страницы. Шевелитесь быстрее — надо ещё схему записать.
Пронумеровав тетради, начали записывать схему. Гришневич зачитывал её из какой-то книги. Читал он то быстро, то медленно, поэтому записывать было одно мучение. Если студенты ещё на гражданке привыкли записывать лекции, то их менее образованным товарищам приходилось гораздо тяжелее: Резняк и Кохановский едва поспевали за Гришневичем. «Трёхканальный телеграфный аппарат Б-67 предназначен для передачи и приёма информации на расстояние до 2000 км. Передача и приём осуществляются путём целенаправленного преобразования электрической энергии в радиоволновой сигнал», — без всякого энтузиазма выводил Тищенко.
— Товарищ сержант, разрешите обратиться? Курсант Байраков.
— Обращайся.
— А это что-нибудь означает: «Б-67»?
— Означает. Буква «Б2» означает, что это не просто телеграф, а радиотелеграф. А «67» — тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год, год изобретения.
«Ёлки, уже восемнадцать лет прошло, а он всё ещё секретный! Прямо мой ровесник. Неужели американцы о нём до сих пор ничего не знают. Пожалуй, знают… А, может, и нет…», — размышления об аппарате отвлекли Игоря от действительности. Заметив, что курсант опустил глаза, Гришневич вначале прошептал: «Кто спит?», а затем громко рявкнул:
— Встать!
Тищенко услышал лишь последнее и нервно вскочил. Все дружно захохотали.
— Что такое, Тищенко? Спишь?
— Никак нет, товарищ сержант.
— А почему вскочил, когда я спросил?
— Виноват, я про аппарат задумался, — пытался оправдаться Игорь.
— И о чём же ты так крепко задумался?
— Товарищ сержант, неужели американцы до сих пор об аппарате ничего не знают? Сколько лет прошло…
— Знают, не знают — это не наше дело. Запомни, Тищенко, и вы все тоже: если приказано сохранять военную тайну, то хоть сдохни, а сохрани! Тогда враг не то, что через восемнадцать — и через сорок не узнает. Они, может, что и получше уже придумали, но о нашей системе знать не будут — и не разгадают. Хватит разговоров — дописывайте.
Через несколько минут случилось то, о чём Тищенко потом очень жалел целые сутки. А случилось вот что. Продиктовав до конца схему, Гришневич хитро прищурился и сказал:
— Нам сейчас надо ещё один вопрос решить. Послезавтра наш взвод дежурит по роте. Я заступаю дежурным. Мне понадобится четверо дневальных. Дневальных вы все видели в казарме возле тумбочки. Наряд длится сутки — сегодня в семь вечера заступил, а завтра в такое же время сменился. В наряд будете ходить по очереди. Залётчики, естественно — вне очереди. Может, кто-нибудь хочет сам?
— Товарищ сержант, а что там нужно делать? Курсант Каменев.
— Во-первых, Каменев, надо разрешение обратиться спрашивать. В следующий раз не забывай. Что делать, что делать… А вот что: у нас на этаже две тумбочки. На каждую из них распределяется по два дневальных. Один дневальный стоит на тумбочке в положении «вольно», а другой, он называется «дневальный свободной смены», наводит в это время порядок в помещении. Ночью оба стоят по очереди: один спит, другой стоит. Ещё раз повторяю — кто хочет сам?
Тищенко мучился, раздираемый противоречивыми желаниями: с одной стороны хотелось попробовать себя в роли дневального, а с другой — было бы неплохо посмотреть на всё это со стороны и поучиться на чужом опыте. Переглянувшись с Лупьяненко, Игорь понял, что его сосед не против подневалить и сказал Гришневичу:
— Товарищ сержант, разрешите нам — курсантам Тищенко и Лупьяненко?
— Хорошо. Ещё желающие есть?
Больше желающих не было, и Гришневич записал первых попавшихся. «Первыми попавшимися» оказались Гутиковский и Каменев. Назначив дневальных, Гришневич разрешил всем написать письма.
Игорь решил написать Бубликову, так как домой он уже письмо отправил, родственникам писать было лень, а из товарищей это был единственный оставшийся на гражданке адресат:
«Здравствуй, Леша!
Привет из Минска! Вот я и солдат срочной службы. Даже как-то не верится. Несмотря на то, что прошло совсем мало времени с того вечера в «Верасах», мне кажется, что он был не две недели назад, а очень и очень давно. Сейчас я живу совсем иной жизнью, чем на гражданке. Прошло всего три дня службы, а кажется, что гораздо больше. Я попал служить во все второе: второй взвод второй роты на втором этаже. Буду связистом. Если конкретнее — телеграфистом. И не просто телеграфистом, а телеграфистом ЗАС — засекречивающей аппаратуры связи. Подъем у нас в шесть утра, завтрак в восемь, а с девяти уходим заниматься в учебный центр. Сегодня была зарядка. Прошла более-менее нормально. Нас здесь называют не рядовыми, а курсантами. Это я тебе в промежутке между занятиями пишу. Койки у нас одноярусные. Да, чуть не забыл, послезавтра буду дневальным. До свидания. Пиши.
Игорь. 29 июня 1985 года. г. Минск».
Игорь не взял с собой конвертов, поэтому пришлось попросить у Доброхотова.
Некоторое время Гришневич скучающе сидел за столом. Потом, о чем-то вспомнив, спросил у Шороха:
— Вася.
— Што?
— А не заслать ли нам кого в «чепок»?
— Можна и заслать.
— Мазурин!
— Я!
— Слушай боевую задачу. Сейчас пойдешь в кафе, или «чепок» — мы его так называем, и обеспечишь меня и младшего сержанта Шороха продовольствием в виде пирожных, булочек, молока и так далее — на месте сообразишь. Вот тебе трешка на это. Все понял?
— Так точно. А где этот «чепок» находится?
— За столовой, но ты лучше возле учебного цента иди, вдоль складов. Все, давай!
