— В основном был расколот. Но вот в этом углу нам пришлось ломами метров пять пола разбивать, наверное, кто-то вчера недоделал. После того, как разбили — начали выносить, почти сразу же и вы пришли.

Не удостоив Игоря даже беглым взглядом, сержант недовольно заметил:

— Основную работу вы уже сделали, так что теперь вас здесь слишком много. А там чайники надо помочь чистить…

Никому не хотелось покидать подвал и четыре пары глаз в напряженном ожидании посмотрели на Гришневича. Сержант же понял это по-своему: ему показалось, будто бы каждый из курсантов хочет уйти из подвала. Наконец, Гришневич объявил свое решение:

— Тищенко и Лупьяненко остаются в подвале. Шкуркин и Гутиковский — наверх, будете чистить чайники.

— Есть, — с досадой ответил Шкуркин и направился по лестнице к выходу.

— Шкуркин, ко мне! — рявкнул Гришневич.

Ему не понравилась интонация курсанта. Кроме того, сержант в последнее время использовал малейший повод для того, чтобы найти возможность придраться к Шкуркину. Продержав Шкуркина несколько минут по стойке «смирно», Гришневич посмотрел ему в глаза и сказал:

— Что, Шкуркин — плохо понимаем, что надо командира уважать?! Будем тренироваться! Будем?

— Раз вы считаете, что нужно, значит, будем, — упрямо возразил Шкуркин.

— Ты рот закрой, душара вонючий! — взвизгнул Гришневич и, побелев от ярости, ударил Шкуркина кулаком в грудь.

При ударе руки курсанта непроизвольно дернулись вверх. Гришневич усмотрел в этом едва ли не попытку бунта и, ударив Шкуркина еще раз, взревел на весь подвал:

— Руки по швам, боец! Ты у меня кровавыми слезами заплачешь… Я тебя в нарядах сгною… Ты пока еще душара и должен об этом помнить… Ну да ничего — вскоре почтение будем через руки и ноги усваивать! Так оно лучше доходит!

В подвале была хорошая акустика и крики сержанта, многократно отразившись от стен, произвели настоящую адскую какофонию.

— А теперь бегом, выполнять поставленную задачу! — крикнул сержант.

Гутиковский и Шкуркин побежали по лестнице, причем первый преодолел достаточно длинный пролет всего за секунду — Гутиковскому меньше всего хотелось, чтобы опала Шкуркина и Тищенко каким-нибудь образом отразилась и на нем самом. Игорю и Антону сержант приказал собрать весь оставшийся цемент в кучу и затем вынести его самим. Причем Гришневич разговаривал лишь с Лупьяненко, намеренно относясь к Игорю, как к пустому месту. Это задевало Тищенко за живое, но он тешил себя тем, что Шкуркину приходилось еще хуже.

Все началось еще в воскресенье. К Каменеву приехали родители. Собственно, ничего примечательного в этом не было — Каменев был минчанином и поэтому родители навещали его каждое воскресенье. Но интересным было другое: Каменев через своих родителей пообещал Гришневичу достать какие-то американские кроссовки. Каменев, очевидно, рассчитывали наладить, таким образом, отношения с сержантом, а Гришневич тоже был не прочь заполучить себе кроссовки и они быстро нашли общий язык. Видимо, Каменев спланировал все это заранее, потому что после согласия сержанта последний сразу же получил кроссовки. Примерив кроссовки и определив, что они «как по нему сшиты», Гришневич на радостях отправил Каменева в увольнение.

— Ловко Каменев крутнулся! Теперь ему хорошая жизнь с сержантом обеспечена, — с завистью сказал Тищенко Антону.

— Если бы я мог достать такие кроссовки, то тоже бы так крутился. Но наш Каменев — парень не промах! Знает, как надо жить, — согласился Лупьяненко.

— Может быть, не столько сам Каменев знает, сколько его родители. А вот интересно, они ему кроссовки подарили или продали?

— Ну, ты даешь, Тищенко! За что это им кроссовки ему дарить?! Конечно, продали. Гришневич только за одно это должен им несколько увольнений — где бы он еще такие кроссовки достал?!

— А может, и подарили? А? — засомневался Игорь.

— Говорю — продали! Я сам видел, как Гришневич деньги Каменеву отдавал. — Но это еще не все. Гришневич отдал ему свою увольнительную. Он хотел отдать увольнительную Шкуркина, но к тому уже успел приехать брат, и было уже поздно, — пояснил Лупьяненко.

Время приближалось к отбою, и начали приходить увольняемые. Шкуркин появился без пятнадцати десять. В это время сержант построил взвод в проходе и объявил:

— Завтра у нас будет проходить конкурс на лучшего по профессии. С утра подготовим все аппараты, и в часов десять-одиннадцать начнется конкурс. Лучший в каждом взводе автоматически получает право на увольнение. Возможно, что такое право получит даже лучший в отделении, — это завтра уточнит майор Денисов. Все подробности тоже завтра. А сейчас приготовиться ко сну. Разойдись!

Шкуркин, молча ожидавший окончания сержантского монолога, подошел к Гришневичу и доложил:

— Товарищ сержант, курсант Шкуркин из увольнения прибыл. Взысканий и замечаний не имел.

— Шкуркин, а почему приходишь так поздно? Я вот сейчас объявление взводу делал, а тебя не было. Каменев уже полчаса, как в расположении. В чем дело? — недовольно спросил Гришневич.

— Но, товарищ сержант — у меня увольнительная до двадцати двух. А все, что вы говорили, я слышал. Я уже к тому времени пришел и просто рядом стоял.

— Шкуркин, а ведь ты пьян! — неожиданно воскликнул Гришневич, внимательно вглядываясь в курсанта.

Курсанты, словно по команде, подняли глаза и уставились на говорящих.

— Никак нет, товарищ сержант! — ответил Шкуркин.

— Почему же ты тогда шатаешься?

— Я не пьян. Может быть потому, что устал стоять по стойке «смирно».

— Устал? Да ты у меня сейчас до подъема так простоишь! Я ведь предупреждал, Шкуркин, чтобы в увольнении ни грамма спиртного! Предупреждал? А ну-ка, дыхни!

Шкуркин выдохнул воздух и вопросительно посмотрел на сержанта.

— Так и есть — пьяный! И что теперь с тобой делать?

— Я не пьяный, товарищ сержант — вам показалось, — возразил Шкуркин.

— Ты что — дураком меня считаешь, да? Да я тебя в нарядах сгною, боец! С сегодняшнего дня ты лишаешься увольнений на два месяца, то есть, почти до конца учебки! Первый наряд на этой неделе твой!

— Есть в наряд. Но за что — я ведь не пьяный! — с вызовом спросил обиженный Шкуркин.

— Закрой рот, боец, вопросы буду задавать я! А ты не просто будешь ходить в наряд, а я тебя буду каждый раз в двенадцать дня снимать, а в семь вечера ты вновь будешь заступать. И так суток трое! Тогда ты поймешь службу, душара! — заорал Гришневич и отправил Шкуркина мыть туалет.

Едва курсанты свободно вздохнули после ухода Гришневича, как в подвал спустился какой-то младший сержант из бригады в сопровождении двух «духов», тащивших какие-то доски.

— Это вы здесь убираете? — спросил младший сержант.

— Мы, — ответил Игорь.

— Шевелитесь быстрее, нам надо перегородку делать.

Младший сержант уселся на ту же табуретку в углу, на которой сидел Гришневич, а «духи» принялись сколачивать подобие перегородки. Но Игорь и Антон все же нашли выход из этого положения. Когда младший сержант смотрел на них, Лупьяненко и Тищенко добросовестно сгребали осколки в кучу, когда на своих «духов» — вновь разбрасывали по сторонам. Благодаря этому им удалось протянуть до обеда и дождаться долгожданного приказа Шороха:

— Закончыли? Быстрэе! Как закончыте, выхадите наверх — скора абед.

Это означало, что больше никаких работ не предвидится и курсанты могут позволить себе роскошь завершения работы всего за семь минут. Отнеся лом и шухлю, Игорь и Антон неспеша пошли к тому складу, возле которого чистили чайники. Подойдя поближе, они увидели перепачканного с ног до головы сажей Бытько, с отрешенным видом шурующего песком чайник. Больше никого не было видно, но за углом склада раздавался какой-то странный скрежет и шум. Бытько весь вспотел и сейчас был похож на Сизифа, в очередной раз толкающего свой камень в гору.

— Ты чего один напрягаешься? — спросил у него Игорь.

— Надо и напрягаюсь! — непривычно зло пробурчал Бытько.

— Хамишь, Бытько! Э, да ты пальцы почти до крови стер! Ты что — все время без перерыва работаешь? — удивленно спросил Лупьяненко.