Здесь Идеи спросил: «Означает ли это линию Молотов — Риббентроп?»

Сталин, поняв, что ему хотят навесить обвинение, спокойно ответил: «Называйте это как хотите!»

Молотов назвал эту линию «линией Керзона», но Идеи снова возразил, что «имеются существенные различия».

Черчилль взял карту и показал по ней «линию Керзона» и фактическую границу 1939 года.

Иден прокомментировал: южная часть «линии Керзона» никогда не была точно определена. То есть у СССР отнимали Львов!

Американцы тоже достали свою карту, все встали и начали ее рассматривать.

Иден уточнил: «линия Керзона» должна пройти восточнее Львова.

Именно здесь прозвучал знаменитый обмен репликами.

«Львов никогда не был русским городом», — сказал Черчилль, адресуясь уже к истории Российской империи, когда действительно этот город входил в Австро-Венгрию.

«А Варшава — была», — ответил Сталин, и все поняли, на что он намекает.

Молотов принес свою карту и копию радиограммы Керзона 1920 года с предложением установить границу между Россией и Польшей по этническому принципу, в ней перечислялись названия населенных пунктов.

Черчилль сказал, что не намерен «поднимать шум из-за Львова», и, получив новое подтверждение Сталина о польской границе по Одеру, успокоился.

Вопрос о финской границе обсуждался менее горячо. Черчилль опасался, что русские присоединят всю Финляндию, однако Сталин уверил его, что не собирается этого делать, «если только финны не вынудят его сделать это».

Сталин не собирался отказываться от требования компенсаций за военный ущерб, Черчилль же всячески отговаривал его от этого.

Коснулись территориального вопроса. И здесь Сталин ничего не собирался уступать, но согласился взять северную область Петсамо (Печенга) взамен балтийского острова Ханко.

«Справедливый обмен», — заметил Рузвельт, который был явно на стороне Сталина, так как, верный своей стратегии, хотел прежде всего не позволить Черчиллю захватить европейское лидерство.

Здесь случился еще один обмен «боевыми» репликами. Черчилль сказал, что «мы не хотим оказывать какого бы то ни было нажима на Россию».

В конце концов Сталину надоело явное стремление Черчилля помешать его планам, и он пригрозил, что если финны не смогут выплатить оговоренную контрибуцию, он займет один из районов страны до тех пор, пока они ее не выплатят.

Тогда Черчилль заметил, что есть «более важные вещи, о которых следует подумать». Он имел в виду майскую операцию «Оверлорд». Неужели англичанин мог ее торпедировать?

Сталин, когда увидел, что Черчилль снова начинает повторять доводы о трудностях десантной операции в Ламанше, предложил ему обдумать возможную реакцию Красной армии. В этом случае «русским очень трудно будет продолжить войну», так как армия устала, у нее может возникнуть «чувство одиночества».

Это был удар страшной силы. Союзники действительно опасались, что Москва заключит с Берлином сепаратный мир, повторив финал Первой мировой войны.

Черчилль поспешил заверить собеседника, что операция «Оверлорд» состоится.

Вот как воспринимал происходящее сам Рузвельт (в пересказе его сына):

«— Знаешь, Эллиот, в одном отношении эти пленарные заседания поразительны. Всякий раз, когда премьер-министр настаивал на вторжении через Балканы, всем присутствовавшим было совершенно ясно, чего он на самом деле хочет. Он прежде всего хочет врезаться клином в Центральную Европу, чтобы не пустить Красную Армию в Австрию и Румынию и даже, если возможно, в Венгрию. Это понимал Сталин, понимал я, да и все остальные…

— Но он этого не сказал?

— Конечно, нет. А когда Дядя Джо говорил о преимуществах вторжения на западе с военной точки зрения и о нецелесообразности распыления наших сил, он тоже все время имел в виду и политические последствия. Я в этом уверен, хотя он об этом не сказал ни слова.

Отец снова лег и замолчал.

— Я не думаю… — начал я нерешительно. — Что?

— Я хочу сказать, что Черчилль… словом, он не…

— Ты думаешь, что он, быть может, прав? И, быть может, нам действительно было бы целесообразно нанести удар и на Балканах?

— Ну…

— Эллиот, наши начальники штабов убеждены в одном: чтобы истребить как можно больше немцев, потеряв при этом возможно меньше американских солдат, надо подготовить одно крупное вторжение и ударить по немцам всеми имеющимися в нашем распоряжении силами. Мне это кажется разумным. Того же мнения и Дядя Джо и все наши генералы. И они придерживались этого мнения всегда, с самого начала войны. Пожалуй, даже раньше, с тех самых пор, как наш отдел оперативного планирования впервые начал размышлять о том, что нужно будет делать, если начнется война. Представителям Красной Армии это тоже кажется разумным. Так обстоит дело. Таков кратчайший путь к победе. Вот и все. На беду, премьер-министр слишком много думает о том, что будет после войны и в каком положении очутится тогда Англия. Он смертельно боится чрезмерного усиления русских. Может быть, русские и укрепят свои позиции в Европе, но будет ли это плохо, зависит от многих обстоятельств. Я уверен в одном: если путь к скорейшей победе ценой минимальных потерь со стороны американцев лежит на западе, и только на западе, и нам нет нужды понапрасну жертвовать своими десантными судами, людьми и техникой для операций в районе Балкан, — а наши начальники штабов убеждены в этом, — то больше не о чем и говорить.

Отец хмуро усмехнулся.

— Я не вижу оснований рисковать жизнью американских солдат ради защиты реальных или воображаемых интересов Англии на европейском континенте. Мы ведем войну, и наша задача выиграть ее как можно скорее и без авантюр. Я думаю, я надеюсь, Черчилль понял, что наше мнение именно таково и что оно не изменится»^{121}.

Кроме того, Рузвельт в доверительном разговоре со Сталиным сказал, что после войны американские войска будут выведены из Европы. Это означало, что Советский Союз мог получить здесь доминирующую позицию.

У американцев зато имелось оружие посильнее пехоты и танков. Обратим внимание на один вывод Громыко: «Промышленное производство США в период с 1939 по 1944 год выросло на 120 процентов. Чистая прибыль за годы войны достигла 57 млрд. долл.».^{122}

Против американской промышленной мощи, обернутой в мягкую перчатку Рузвельта, британский премьер был бессилен. Сталина президент рассматривал как более удобного партнера.

Разумеется, Черчилль не был бы Черчиллем, если бы не попытался все же добиться своей цели — вторжения через Балканы.

«Условия, на которые ссылался Черчилль, определяли, в каком случае высадка через Ламанш может быть успешной: во Франции к моменту вторжения должно находиться не более 12 германских мобильных дивизий, в течение 60 дней немцы не должны иметь возможности перебросить во Францию для пополнения своих войск более 15 дивизий.

Напоминая об этих условиях, Черчилль дал понять, что при определенных обстоятельствах операция “Оверлорд” вообще может оказаться под вопросом. В итоге после долгих дебатов проблема “Оверлорда” снова оказалась в тупике. Казалось, что продолжать переговоры вообще бессмысленно.

Сталин резко поднялся с места и, обращаясь к Молотову и Ворошилову, сказал:

— Идемте, нам здесь делать нечего. У нас много дел на фронте…

Черчилль заерзал в кресле, покраснел и невнятно пробурчал, что его “не так поняли”.

Чтобы как-то разрядить атмосферу, Рузвельт примирительным тоном сказал:

— Мы очень голодны сейчас. Поэтому я предложил бы пре рвать наше заседание, чтобы присутствовать на обеде, которым нас сегодня угощает маршал Сталин…»^{123}

Итоги Тегеранской конференции были превосходны: