— Как! — возразила Мария Туше с чувством оскорбленной гордости. — Вы наблюдали?

— Как же! Не естественно ли заниматься людьми, которых любишь, друзьями, о которых сожалеешь?

— Вы ничем не рисковали, если бы показались, месье ла Раме, — сказала мать, закусив губы. — Вы не допустили бы нас считать живого мертвым, а за любезную озабоченность, которую вы имели о нас, мы были бы вам признательны.

— Я не мог, — сухо сказал ла Раме, — и не должен был показываться.

— Ваш покровитель, может быть, скрывается?

— Почти, или, по крайней мере, не скрываясь можно желать остаться в стороне. Вы это знаете, герцогиня не в большой милости при новом дворе.

— Какая герцогиня? — спросила Мария Туше, которая знала хорошо, но хотела показать неведение.

— Герцогиня Монпансье, — отвечал ла Раме с некоторой выразительностью, — моя покровительница.

— У вас знаменитое покровительство, месье де ла Раме.

— Не правда ли? — знаменитое и преданное; я жду от него больших выгод во всех отношениях.

Ударение, сделанное на последних словах, заставило задуматься обеих женщин. Они мысленно отыскивали смысл; ла Раме наслаждался их беспокойством. Разговор прекратился.

— Вам остается сообщить нам, — мужественно продолжала Мария Туше, — или почему вы так долго о нас забывали, или для чего вы вспомнили о нас сегодня?

— А! Вот мы касаемся вопроса, жгучего вопроса, — сказал ла Раме с цинической самоуверенностью.

— Объяснитесь, милостивый государь, потому что я, право, не понимаю ни вашего обращения, ни вашего языка; я знала вас как сдержанного, очень вежливого, скорее послушного, чем свободного с нами.

Она сделала намек на подчиненность, в которой ла Раме жил относительно Антрагов; он принимал это положение, несмотря на свое участие в фамильных секретах.

— Правда, — отвечал он, — что я всегда был скромен и покорен. Тогда я надеялся, я чувствовал мою молодость, я имел терпение и робость. Я говорил себе: придет моя очередь.

Он окончил фразу зловещим хохотом. Анриэтта вздрогнула.

— Если вы признаетесь, что вы уже с нами не таковы, как были прежде, — продолжала мать, — вы, стало быть, обвиняете нас, что мы изменились к вам. Отвечайте на мой вопрос одним словом: зачем воротились вы теперь, а не четыре месяца тому назад.

— Потому что теперь минута благоприятна для моих намерений. Но я уже вам сказал, что я воротился не сегодня.

Говоря таким образом, он устремлял на Анриэтту свой невыносимый взгляд. Пораженная, подавленная, она приняла отчаянное решение.

— Поймите, матушка, — закричала она, сжимая руку Марии Туше, — он хочет сказать, что это он послал графу д’Антрагу вчерашнее письмо.

— Действительно я, — отвечал он равнодушно.

Можно себе представить, какую позу приняли эти обе женщины, услышав объявление войны.

— А! это вы, — прошептала Мария Туше, вся побледнев, — это вы решаетесь на подобную засаду.

— И приходите признаваться в этом здесь, — сказала Анриэтта.

— И подписываете — друг, самое оскорбительное обвинение для чести женщины.

— Никогда искренний друг не оказывал большей услуги.

— Это письмо сплетение лжи и оскорблений.

— Это письмо наполнено истинами, которые я смягчил.

— Месье де ла Раме!..

— Правда ли, что вы были вчера у Замета?

Обе женщины хотели раскричаться.

— Я знал ваше намерение отправиться в улицу Ледигьер, — продолжал ла Раме, — я видел, как вы вошли к Замету. А! Кажется, на это будет трудно дать ответ.

— Если я была у Замета, мой отец и мать знают причину.

— И мы ее одобрили, — сказала Мария Туше со своим царственным достоинством.

— Как это примерно! Вы знаете, что мадемуазель д’Антраг отправилась ухаживать за королем. Вы знаете привычки этой седой бороды, которую преждевременная старость не охладила к греху; вы знаете, что молодая девушка, с которой король говорит два раза кряду, развращена и погибла; вы знаете все это — но ведь это невероятно! Если б вы это знали, вы не одобрили бы.

— Клевета, оскорбление! — вскричала Анриэтта.

— Оскорбление против его величества! — вскричала Мария Туше.

— Полно, полно, к чему такие громкие слова! — глухо перебил ла Раме. — Они делают более шума, но тем не менее пусты. Притом ваше уверение слишком положительно; вы так энергически заклеймили эту спекуляцию, что я должен отказаться от моего письма и от моих слов. Я ошибся, вы самая почтеннейшая мать, а ваша дочь самая добродетельнейшая девица при дворе.

Мария Туше не поняла или притворилась, будто не понимает горечь, скрывавшуюся под этими словами. Как бы то ни было, она отвечала:

— Не стоило труда поднимать подобный ураган, для того чтобы кончить плачевными вздохами. Мы умеем презирать нападения так же, как и обходиться без оправданий. Я радуюсь, что вы не встретили здесь графа д’Антрага или моего сына, графа Овернского, потому что они не так терпеливо, как мы, вынесли бы сцену, которую вы устроили нам. Возвратитесь к вашей покровительнице; она, может быть, научит вас уважению, которое должно оказывать женщинам. Забудьте нас, потому что вы счастливы. Это будет поступок честного человека и благоразумного ума. Прощайте, месье де ла Раме.

Вместо того чтобы повиноваться этим словам, ла Раме сделал два шага вперед.

— То, что вы мне объявили, заставит меня вечно остаться с вами. С тех пор, как я уверился в честности вашего семейства, в невинности этой молодой особы, ничто не сопротивляется более предложению, которое я приехал сделать.

— Что такое? — прошептали обе женщины.

— Милостивые государыни, — продолжал ла Раме с мрачной церемонностью, — я страстно люблю мадемуазель Анриэтту де Бальзак д’Антраг, вашу старшую дочь, и имею честь просить у вас ее руки.

Удар грома, разразившийся над головой Анриэтты, испугал бы ее менее этих слов; она бросилась в объятия матери, как в священное убежище. Мария Туше дрожала от бешенства и испуга. Ни та, ни другая не отвечали.

— Вы удостоили меня слышать, — сказал ла Раме после продолжительного молчания.

Мария Туше, вооружившись всей своей энергией, пристально посмотрела на смельчака.

— Верно ваша раненая голова не совсем еще вылечилась?

— Совсем.

— Стало быть, вы пришли сделать нам оскорбление в нашем доме?

— Где же оскорбление? Вы говорите мне это потому, что я сын де ла Раме, неизвестного дворянина? Но мне кажется, ла Раме стоит Антрага.

— О, как вы низко злоупотребляете нашей женской слабостью!

— Я несколько раз имел дело с мужчинами и не выказал робости, вам это известно.

— Еще низость; вы делаете намеки на наши тайны.

— Да.

— Вы пользуетесь ими, для того чтобы предписывать нам законы.

— Я имел только одно это средство и употребляю его.

— Это черная гнусность.

— Нет, это гнусная любовь! Я вам говорю, что я люблю Анриэтту, почему, я сам не знаю. Понятнее было бы, если б я ее не любил. Я любил ее ребенком. Я обожал ее красоту, восхищался ее мужеством, ее энергией, восхищался порывом, побуждавшим ее к преступлению. Я странное существо; демон сделал мой душу из самого сильного огня своего ада. Преступная Анриэтта более похожа на павшего ангела; ее любовь сделала меня преступным, но наше взаимное преступление связало нас друг с другом. Это цепь; напрасно она старалась бы разорвать ее. Я пытался, но не мог успеть. Однако, если бы вы знали, что я делал! Если бы вы видели, как я плакал, ревел от бешенства, проклинал ее, рубил кинжалом ее изображение, даже ее имя, которое я писал на деревьях в моем уединении! Если бы вы могли видеть, как проходили передо мной все сновидения моих ночей, когда она являлась мне улыбающуюся моим жертвам, как она ласкала их, протягивала губы этим красивым молодым людям, которых я убивал в ее объятиях, одного пулей, другого ударом ножа. Да, вы правы; слабый человек сошел бы сто раз с ума при одной мысли о муках, которые возбудила во мне эта ужасная любовь. Но я стою на ногах, я вижу мою цель; я объявляю вам ясно мою решимость, мою волю. Яд этой любви я буду пить до тех пор, пока он опьянит меня, до тех пор, пока он меня убьет. Отдайте мне вашу дочь, я заплатил за нее довольно дорого, она должна быть моею. Я этого хочу!