— Вчера, — пролепетала Габриэль, — еще не было и речи о том, чтобы так ускорить этот брак. И притом, месье де ла Варенн уже не воротится сюда прежде, чем король воротится сам. Когда это будет? Король занят своими приготовлениями к отречению. Если меня обвенчают во время его отсутствия! Бедный король!

Эсперанс подавил вздох.

— Отчего вы не сопротивляетесь? — спросил он.

— Я пробовала, но борьба разбила меня. У меня нет больше сил. Нельзя сопротивляться отцу, когда его зовут графом д’Эстре. А если король не поспешит ко мне на помощь, я погибла.

— Что же надо сделать? — спросил Эсперанс.

— Я наскоро написала несколько строк, которые надо доставить его величеству сейчас. Ах, какая это будет услуга и как я буду вас благословлять всю жизнь!

— Может быть, это будет очень дурная услуга, — прошептал Эсперанс. — Но я не имею права сообщать вам мои замечания. Вы любите короля?

— Это такой великий государь, герой!

— Я понимаю ваш энтузиазм, вашу любовь…

— Мой восторг к его величеству.

— Вам ни к чему оправдываться. Я сейчас поехал бы сам отвезти королю вашу записку, но я ранен, я болен. Я не могу держаться на ногах, а тем более ехать верхом; но мой друг свободен и может проскакать сто лье, если вы поверите ему записку. Я отвечаю за его скромность, за его быстроту.

— О, как я смогу отплатить вам за такую доброту? Вот записка. Желаю вам здоровья, месье.

— Желаю вам счастья, мадемуазель.

Около нового здания послышался лай собак; оба караульщика поспешно вернулись. Дрожащие руки Габриэль сунули письмо в руку Эсперанса.

Уже обе молодые девушки улетели, как ласточки, а теплое пожатие руки, вместо того чтоб изгладиться, перешло в пылающий жар, который переходил от руки к сердцу Эсперанса.

— Разве в этой записке огонь? — прошептал удивленный Эсперанс.

Он вспомнил, что эта записка, прежде чем перешла в его руки, согрелась на груди Габриэль.

На другое утро Эсперанс грустно одевался, перебирая в голове тысячу смутных мыслей, которые казались ему еще больнее его тела, вдруг отворилась дверь, и явился капюшон. Только один капюшон на свете имел этот педантический вид и эти величественные колебания. Эсперанс узнал брата Робера, который принес, по обыкновению, крепительное вино. Женевьевец обвел глазами комнату, как бы ища кого-то.

— Я не вижу, — сказал он, — вашего товарища, любезный брат?

— Понти вышел, любезный брат, — отвечал Эсперанс.

— А! Вышел… Жаль! Здесь есть слуги для выполнения поручений наших гостей.

Эсперанс промолчал; он не умел лгать.

— Тем более, — продолжал брат Робер, — что месье де Понти, верно, поехал верхом, потому что, осматривая конюшни, я не видел его лошади в стойлах.

Брат Робер, говоря таким образом, устремил проницательный взгляд на Эсперанса, который продолжал молчать.

— Должно быть, он отправился далеко, — сказал женевьевец.

— Довольно далеко, любезный брат.

Женевьевец сел на окно на том самом месте, где накануне Габриэль пожимала руку Эсперансу.

— Кавалер де Крильон, — прибавил брат Робер, — приказал ему не оставлять вас. Не виноват ли он, что ослушался приказаний кавалера де Крильона?

Эсперанс покраснел.

— Часто, — продолжал женевьевец, — молодые люди делают проступки или от недостатка ума, или от излишней нежности сердца. Идет прямо только тот, кто идет просто.

Эсперанс, очень сконфуженный, возразил:

— Поверьте, любезный брат, что Понти всегда пойдет прямо.

— Все зависит от дороги.

Эсперанс вздрогнул.

— Вы знаете все? — спросил он.

Его тяготила тайна, и он хотел высказать ее.

— Я решительно ничего не знаю, — сказал женевьевец, — кроме того, что месье Понти уехал верхом; но я предполагаю, что он должен был иметь серьезные причины для того, чтобы бросить вас.

— Очень серьезные.

— Тем хуже, — повторил монах.

— Судите сами, любезный брат, — сказал Эсперанс, желая освободиться от ответственности и не лгать, — два человека с сердцем могут ли видеть хладнокровно несправедливости, совершающиеся здесь?

— Здесь совершаются несправедливости? — невинно спросил брат Робер.

— Вы сами участвуете в них, если вы их не посоветовали, то по крайней мере передали; вы могли спасти эту молодую девушку, а допускаете приносить ее в жертву.

— Я не понимаю ни слова, любезный брат.

— Вы не понимаете несчастья мадемуазель д’Эстре, насилия, которое употребляют с нею?

— Мне было неизвестно, что вы знаете эту девицу.

— Я теперь ее знаю.

— И осуждаете ее отца?

— Менее, чем ее будущего мужа. Делаться орудием, которым отец мучит дочь, — это гнусно!

— Лекарство, которое спасает, никогда не бывает слишком горько.

— Пусть так, но будущий муж слишком горбат.

Брат Робер отвечал с бесстрастным видом:

— Эти различия слишком суетны для таких бедных монахов, как мы, которым предписывает долг не принимать участия в чужих делах.

— К счастью, я не католический монах! — вскричал Эсперанс.

Брат Робер с удивлением посмотрел на молодого человека, как будто не так расслышал.

— Много вещей, которые вы завязали, теперь развязываются, — продолжал Эсперанс. — Я признаюсь вам в этом без угрызений, убежденный в глубине сердца, что вы одобряете меня, потому что вы монах достойный, человеколюбивый, сострадательный, остроумный, и ваш капюшон знает только половину ваших мыслей о наших светских слабостях. Однако, хотя, может быть, вы будете меня осуждать, я скажу вам, что я сжалился над бедной молодой девушкой, которую приносят в жертву, и составил заговор против ее горбатого жениха.

— Заговор?

— Теперь Понти предупредил кого-то очень могущественного, кто примет меры.

— Они должны быть быстры, — лаконически проговорил брат Робер.

— Будут и быстры, и решительны.

— Вам ничего не нужно сегодня утром, любезный брат? Чтобы заменить вашего товарища, нужно вам общество?

— Благодарю, — сказал Эсперанс, который угадал желание монаха и не поддерживал разговора.

Вдруг постучались в дверь, и писклявый голос закричал:

— Любезный брат Робер, вы здесь?

— Войдите, — сказал Эсперанс.

Вошел д’Амерваль, совершенно испуганный.

— А! Я нашел вас наконец, любезный брат, — сказал он женевьевцу. — Я бегаю уже полчаса, а то, что я имею вам сказать, очень важно… Здравствуйте, месье Эсперанс, как вы себя чувствуете сегодня? Очень хорошо? Ну, я очень рад. И ваш друг также? Это прекрасно. Нет, любезный брат Робер, мы не уйдем, мы можем говорить и здесь. Мы не можем найти более любезного общества. Этот господин мой друг. Надо вам сказать, любезный брат, что мы открыли заговор; когда я говорю «мы», это значит граф д’Эстре, даже и не граф д’Эстре, а какой-то неизвестный друг, сообщивший ему — я подозреваю этого милого приора, — нечто очень важное. Это, должно быть, преподобный дом Модест, человек, который знает все и служит для меня настоящим благодетельным гением. Я вас искал, я вас нашел, все устроилось.

Этот поток слов и шумные жесты не вырвали у женевьевца ни движения, ни слова. Он смотрел и ждал.

— Что же вы устроили? — спросил Эсперанс.

— Это можно угадать; мы действуем, нас атакуют, мы отражаем нападение. Ступайте, любезный брат Робер, отдайте последние приказания.

— Какие приказания? — спросил женевьевец.

— Граф д’Эстре рано утром ходил к приору, но его нельзя было видеть. Граф д’Эстре передал ему тогда таинственное сообщение и просил совета в таком критическом положении. В самом деле, если подавший совет знал наверняка, что мадемуазель д’Эстре у нас похитят до брака!

Эсперанс сделал движение, которое жених принял за знак соболезнования.

— Да, — сказал он, — ее хотят похитить у нас. Если бы не неизвестный друг, это было бы уже сделано.

Эсперанс смотрел на женевьевца, бесстрастного под своим капюшоном.

— Что же отвечал приор? — спросил Эсперанс, сердце которого билось.

— Только два слова, но какие слова! Ускорен час! И мы ускоряем его.