Тень, опускавшаяся на густые листья, свидетельствовала о том, что приближался назначенный час. Эсперанс осмотрелся и увидел только крестьян вдали, направлявшихся к своим хижинам, и спрыгнул с лошади.

Бедное животное с нетерпением ждало этой минуты. Оно умирало от жажды и голода. Ручей, протекавший, так сказать, под его пыльными ногами, длинные стебли травы и молодые ростки деревьев вознаградили животное за все. Оно погрузило свои дымящиеся ноздри в свежую воду, и все было забыто — дневной жар, несправедливые шпоры, принужденный бег.

Эсперанс, удостоверившись, что поводья были достаточно длинны, чтобы дать лошади час свободной паствы, принялся взбираться на забор. Дело было нетрудное, а минута выбрана хорошо.

В окрестностях не было никого. Правда, и на балконе его никто не ждал, но к чему бы это? Анриэтта, может быть, ждала за занавесками. Самое главное, чтобы окно было открыто, а обе его половинки были как раз отворены!

Поставить ногу на седло, ухватиться рукой за ветвь каштанового дерева, переставить ногу на ветвь — все это было делом четырех секунд. Конечно, в каштановых деревьях послышался треск, осталось несколько царапин на платье и коже, но что за беда? Очутившись на балконе, Эсперанс осторожно посмотрел в комнату. Она была пуста. Он пробрался в нее, чтобы не остаться на виду. Это была комната, обитая старым зеленым штофом. Целая куча испуганных птиц, захлопавших крыльями в большой клетке, сначала напугала Эсперанса, а потом заставила его улыбнуться.

Молодой человек, видя, что он один, стал осматривать все, что представлялось его глазам. Эта комната имела только одно окно, то самое, в которое вошел Эсперанс и которое выходило на балкон. Это не была спальная Анриэтты, потому что кровать стояла в комнате налево, освещенной маленьким окном с железной решеткой, выходившим в парк.

Комната любимой женщины! Это зрелище не оставляет без трепета двадцатилетнее сердце. Занавеси удержали ее дыхание, по ковру ходили ее голые ножки. Каждая вещь поэтизирована любовью, каждая немая подробность становится красноречивой.

Эсперанс любовался этой комнатой с каким-то неопределенным умилением. Для него Анриэтта уже не представляла восхитительной любовницы, обожаемой гордостью любовника даже в падении, причиной которого он сам. Слова Крильона, еще раздававшиеся в ушах Эсперанса, отнимали у Анриэтты ее очарование. Эсперанс мысленно обвинял ее — не в слабости, а во лжи, желал ли он обладать ею? Это возможно, любил ли он ее менее? Это наверно.

Однако он подчинялся непреодолимому влиянию этого безмолвного пустынного убежища. Вместо свободы лесов и равнин, которая делает равными любовников, потому что они жильцы одной природы, Эсперанс увидал себя, так сказать, в плену под кровом своей любовницы, окруженным неизвестными предметами, которые принимали его как чужого. Поэтому птицы, испуганные его присутствием, паркет, скрипевший под его ногами, занавесь, не слушавшаяся его руки, показались ему не в духе. Он нашел себя странным в зеркале молодой девушки и вообразил, что, если он захочет сесть, стул его оттолкнет.

«Там, — думал Эсперанс печально, — лес звал нас своей красотой, я видел фиалки во мху, на том месте, куда я привел Анриэтту, птицы, вместо того чтобы бежать, играли над нашими головами в ветвях. Я подружился в одной прогалине с жаворонком, который просто прилетал к нам в гости и приводил с собой товарищей-музыкантов, чтобы предложить нам концерт. Разве потому, что там была вера, а здесь сомнение? Или потому, что сюда я приношу недоверие, а туда приносил любовь?»

Он еще вздыхал, когда в нижнем этаже задвинули запор. Быстрые шаги послышались на лестнице. Эсперанс почувствовал, что все мужество оставляет его. Шаги приближающейся любовницы всегда возбуждают отголосок в нашем сердце.

Эсперанс уже забыл Крильона, упреки и увещания своего приготовленного допроса. Спрятавшись из благоразумия за складками занавеси, потому что надо все предвидеть, а Анриэтта могла быть не одна, Эсперанс, когда увидал молодую девушку без караульных и без служанки, вышел поспешно из своего убежища, с любовью в глазах, с распростертыми объятиями.

— Ах, вот и вы! — сказала она таким странно сухим тоном и с таким рассеянным видом, что молодой человек невольно оледенел.

Но мы знаем, что он не умел верить злу и что в нем всякая туча испарялась дыханием жизни.

— Что с вами? — сказал он своей любовнице. — Вас преследуют, вы боитесь?

Она не отвечала. Она в каком-то замешательстве, и скорее спокойно, чем испуганно, оглядывалась по сторонам.

— Если вы хотите, — прибавил Эсперанс, — я спущусь с балкона и приду опять, когда вы успокоитесь.

С этими словами он направился к окну. Анриэтта остановила его.

— Нет, — сказала она, — после. Так как вы уже здесь, воспользуемся этим, чтобы поговорить.

Слова «так как вы здесь» показались Эсперансу нелогичными, если не невежливыми, однако его запас угодливости и чистосердечия еще не истощился, и он отвечал:

— Да, милая моя красавица, поговорим.

Он обнял Анриэтту. Она так ловко и быстро высвободилась, что он почувствовал это, только когда увидал, что она села в двух шагах от него на стул. Он снял шпагу, положил ее на стол возле балкона и стал на колени возле Анриэтты, облокотившейся на ручку стула. Тогда он устремил на молодую девушку глубокий взгляд, в котором отражалась вся душа. Анриэтта, если бы смотрела на это благородное и восхитительное лицо, в эти задумчивые и улыбающиеся глаза, не устояла бы от желания приложиться к нему губами, но она мечтала и не смотрела на молодого человека.

— Мне кажется, — сказал Эсперанс кротко, — что вы дурно мне платите за мое путешествие, Анриэтта, за мою усталость и за скуку, с какою я провел эти три дня, не видя вас. Я сейчас дал моей лошади свежей воды, молодой травки и моих ласк. За недостатком овса, она осталась довольна. Но вы, злая, вы не даете мне ничего.

Анриэтта вздохнула.

— Побьемся об заклад, что я добрее вас, — продолжал Эсперанс, — и что я ничего не забыл из того, что может вам нравиться или, по крайней мере, вас рассеять. Вы, может быть, помните, что десять дней тому назад, в Нормандии, на берегу нашего источника, когда вы брызгали водою на листья орешника, вы заставили меня любоваться этими алмазами и сказали мне, что они похожи на алмазы вашей матери. Тогда я пролил эти блестящие капли на ваши прекрасные черные волосы, и они скатились на ваше очаровательное розовое ушко, где я их выпил, несмотря на то что это были алмазы.

— Ну что же далее? — спросила Анриэтта.

— Я только сделал вид, будто их выпил. Они отвердели от огня моего поцелуя. Я возвращаю их вам довольно твердыми для того, чтобы остаться в ваших ушах.

Он подал ей бриллианты, о которых так сожалел Крильон. Они имели счастье ей понравиться, и она бросила на них взгляд не такой тусклый, как на Эсперанса.

— Вы добры, — сказала она.

— А! Вы сознаетесь, — отвечал этот благородный молодой человек с такой чистосердечной веселостью, что всякая другая женщина не могла бы устоять против нее.

— Развеселитесь, не показывайте мне Анриэтту, которой я не знаю, вместо очаровательной и столь любимой мною любовницы.

Она почти вскочила при этом слове и, оттолкнув футляр, все еще не закрытый на ее коленях, заговорила тем же ледяным тоном, которым говорила, когда пришла.

Удивленный Эсперанс поднял серьги и положил их на стол.

— Я решительно не знаю, — сказал он с достоинством, без всякого гнева, — о чем вы можете говорить со мной подобным тоном. Вероятно, пребывание в родительском доме заставило вас размышлять иначе. Это, впрочем, весьма возможно.

— Именно, месье Эсперанс, я сделала размышления.

— Месье?.. — повторил молодой человек, все более обижаясь. — Если так, то я буду вас называть «мадемуазель».

— Это будет лучше между людьми, которые должны расстаться.

— А! — воскликнул Эсперанс, задыхаясь, как человек, который шаг за шагом погружается в ледяное озеро.