— Я привез вам неприятное известие о войне.

— Как — о войне? — сказал д’Антраг, который только что проводил испанца. — Разве у нас война, месье ла Раме?

Обернувшись к графу Овернскому, он объяснил ему, что ла Раме — сын соседа.

— У нас мир, но только на словах или на бумаге, — отвечал молодой человек. — А в сущности, у нас война, так как даже сегодня солдаты Беарнца…

— Короля? — перебил д’Антраг, растревожившись тем, что граф Овернский нахмурил брови.

— Солдаты, — продолжал ла Раме скороговоркой, что показывало его гнев, — ворвались к нам в дом, украли нашу провизию и, наконец, подожгли…

— Подожгли?! — вскричала госпожа д’Антраг.

— Вашу ригу, где была сложена вся жатва соломы нынешнего года.

Госпожа д’Антраг промолчала по знаку своего мужа, но это молчание было красноречиво, оно вызывало мнение графа Овернского. Он, не оставляя ни на минуту холодной саркастической улыбки, сказал:

— Какие солдаты это сделали?

— Их называют гвардейцами.

— А! Это гвардейцы. Но в условии о перемирии есть статья…

— В нашем краю, — отвечал ла Раме, — солдаты поджигают риги бумагой этого пункта в статье.

— Вы жаловались начальнику? — спросил граф Овернский.

— Конечно.

— Ну что же? — спросил д’Антраг.

— Меня хотели повесить.

Граф Овернский захохотал так громко, что глаза де ла Раме запылали бешенством.

— Граф — добрый роялист, — прошептал он, — сжимая зубы и кулаки.

Марию Туше несколько оскорбила эта радость сына Карла Девятого, но д’Антраг, колеблясь между гневом землевладельца и угодливостью придворного, улыбался с одной стороны и угрожал с другой, как маска Хремеса.

— Я бьюсь об заклад, что он обращался к Крильону! — прибавил граф Овернский, помирая со смеху.

— Именно, — сказал ла Раме, — и это была большая глупость с моей стороны. Я уж теперь жаловаться не стану, а сам сделаю расправу.

— Вас четвертуют, мой бедный ла Раме, — сказал граф Овернский, опять смеясь. — Впрочем, это ваше дело.

Со своей обычной ловкостью, когда разговор становился щекотлив, он повернулся и взял за руку д’Антрага, который утешился в потере соломы надеждой продолжать со своим пасынком другой разговор.

Ла Раме остался один с владетельницей замка. Она опустила голову. Она чувствовала оскорбление, она чувствовала, как раздражен ла Раме. Однако она не стала выказывать нрава при насмешках графа Овернского.

— Покоритесь необходимости, — сказала она молодому человеку, — вред поправить нельзя.

— Это правда, — отвечал ла Раме, понизив голос. — Огонь погасить можно. Он часто гаснет сам. Но как погасить тайну, которая вредит чести фамилии?

— Что вы хотите сказать? — с ужасом вскричала Мария Туше.

— Пожар в риге — самое меньшее из наших несчастий, и не это причина моего быстрого приезда. Но вам известно, что ваши вексенские земли смежны с нашими, что мой отец не посторонний для месье д’Антрага и что я был воспитан, так сказать, с вашими дочерьми.

— Конечно, я это помню.

— К одной из них, к старшей, к мадемуазель Анриэтте… Словом, я почувствовал, как вам известно, такую сильную дружбу…

Мария Туше сделала движение нетерпения.

— Вы мне дали позволение, — тотчас сказал ла Раме, — в тот день, когда, обратившись ко мне как к родственнику, вы сообщили мне, что Мария, ребенок, рисковала быть компрометированной легкомыслием, подарив одному из ваших пажей перстень… О! Бог мне свидетель, что я не испугался, как вы. Ей было только двенадцать лет, и я назвал этот проступок неважной ветреностью, но так как вы обратились к моей преданности…

— Да, я знаю все это, — поспешно сказала владетельница замка. — Вы взяли и принесли этот перстень. Это огромная услуга, за которую я сумею быть благодарной.

— Надеюсь, — сказал ла Раме, дрожа, — потому что я подвергнул опасности спасение своей души, чтоб отмстить за вашу честь: я убил человека, и с того времени мне открылось много такого, чего я не знал.

— Как это? — растревожившись спросила Мария Туше.

— Да, я думал, что, когда человек умрет, его не увидишь больше, раз уж тайна погребена в могиле, она уже не воскреснет. Я ошибался. Бледное и угрюмое лицо гугенота беспрестанно является перед моими глазами, светлое впотьмах, синеватое и матовое при свете. Тайну же знаем не одни мы с вами, сейчас в лагере гвардейцев Беарнца, куда я отправился требовать наказания воров и поджигателей, — я хотел бы видеть уничтоженными всех их: может быть, между столькими призраками я не стал бы узнавать призрак гугенота, — итак, в лагере гвардейцев один молодой человек сказал мне на ухо нашу тайну, столь дорого приобретенную, нашу семейную тайну…

— Он вам сказал?

— Омаль… изгородь… убитый дворянин!

— И… о перстне?

— О перстне с его гербом.

— Кто этот молодой человек?

— Я не знаю его имени, но никогда не забуду его лица, и что-то говорит мне, что я увижу его опять.

— Это необходимо, — сказала Мария Туше мрачным голосом.

— От кого мог он узнать то, что, по нашему мнению, знали мы одни? Поищем в вашей семье. Мадемуазель Мария, может быть, узнала…

— Никогда. Мария в монастыре, она назначается в монахини, и ей ни к чему интересоваться предметами мира сего. Притом она ребенок и ничего не помнит.

— Она, может быть, рассказала о своих огорчениях своей сестре Анриэтте.

— Нет, нет, — возразила госпожа д’Антраг со странной уверенностью, — это не Мария, а если Анриэтта, то она, должно быть, наняла надежного и верного поверенного.

Ла Раме, по-видимому, понял, потому что лицо его приняло выражение ужасной угрозы.

Госпожа д’Антраг поспешила сказать:

— Нам не следует говорить об этом теперь. Граф Овернский проведет здесь вечер, а может быть, и ночь. Останьтесь в замке, и мы найдем случай возобновить этот разговор.

Погруженный в глубокую задумчивость, де ла Раме едва слышал эти слова.

Он даже и не заметил, с какой настойчивостью Мария Туше удаляла его. Она, более дальновидная или менее рассеянная, приметила этот задумчивый вид и приняла его за немой упрек. Вероятно, она сочла опасным отпустить ла Раме с этим дурным впечатлением, потому что слегка коснулась его руки и сказала:

— Кстати, как здоровье вашего отца?

— Все хуже. У нас нет доктора, а это жаркое время очень вредно для ран.

— Я не прошу вас ужинать с нами, — сказала Мария Туше. — Граф Овернский не любит новых лиц, и притом вы выказали себя перед ним слишком отъявленным лигером.

— Вам угодно, чтобы я воротился в Медан? — холодно сказал ла Раме.

— О! Я этого не говорю.

— Не стесняйтесь, — продолжал молодой человек с горечью, мужественно скрываемой. — Моя лошадь немножко устала, но я возьму здесь другую. Я не желал бы печалить графа Овернского моим лицом. Только до отъезда я попрошу у вас позволения повидаться с мадемуазель Анриэттой, которую я так давно не видел и которая, должно быть, очень похорошела.

В этих словах, произнесенных спокойно, слышалось что-то зловещее, как затишье, предшествующее буре. Госпожа д’Антраг нашла, что для того, чтобы купить отъезд неприятного гостя, эта цена не так уж высока.

— Увидеться с Анриэттой? — сказала она, — конечно. Она была здесь сейчас. Думаю, она ушла к себе, вы, кажется, знаете дорогу к павильону? Ступайте туда и постучитесь в дверь, Анриэтта вам отворит или придет в парк. Я вас оставляю, чтобы отыскать моего сына.

Ла Раме с радостью поспешно поклонился: он получил позволение увидеть Анриэтту. Госпожа д’Антраг ушла, довольная со своей стороны, потому что опасалась сообщничества де ла Раме более, чем всякого другого. Ла Раме был для нее не только поверенным, но заимодавцем, у которого в минуту отчаяния она сделала долг и все еще не могла заплатить.

— Кто знает, — говорила она себе по пути к сыну и мужу, — может быть, этот ла Раме говорит мне о своем призраке и воскресении нашей тайны только для того, чтобы напугать меня и заставить отдать ему Анриэтту. Но теперь опасность велика. Отсутствующая Мария не может дать объяснений. Анриэтта себе не изменит и сумеет сама отделаться от этого докучливого ла Раме.