Марии Туше было тогда сорок пять лет. Хотя она была еще хороша теми остатками красоты, которые иногда не оставляют правильных черт лица, она была уже далека от своей знаменитости.

Это знаменитое лицо, столько раз сравниваемое с солнцем и со всеми звездами, которое при Карле IX было более круглое, чем овальное, со лбом более маленьким, чем большим, со ртом более крошечным, чем маленьким, и с глазами более чудесными, чем большими, это обожаемое лицо сделалось широким и костлявым от времени. Круглота сделалась четвероугольностью, а маленький лоб мало-помалу обнажался, оставив на скулах ту выпуклость, которая показывает притворство и хитрость. Чудесные глаза, ресницы которых выпали, имели только пламя без теплоты.

Две глубокие косвенные складки заменяли ямочки крошечного ротика и окончательно лишили лицо всей его обольстительной прелести, которая победила короля. Серьезный характер, почти мужской в своей величественной сухости, прекрасные черты, привычка к достоинству или, лучше сказать, к чопорности — все это в великолепном костюме дополняло, вместе с нервными руками и ленивыми, маленькими ногами, не портрет, но изглаженное воспоминание той, которая двадцать лет тому назад могла сказать справедливо: я очаровываю все.

Возле госпожи д’Антраг шел, оборачиваясь каждую минуту к двери, как будто ждал кого-то, мужчина зрелых лет, который с мелочной изысканностью кокетства старался скрыть свою плешивую голову, уж зим двенадцать как засыпанную снегом.

На нем был красный испанский шарф, а сапоги из кордовской кожи, убранные красным атласом, на каждом шагу издавали запах духов, который Мария Туше время от времени прогоняла своим опахалом из перьев.

Этого идальго звали Кастиль. Он был одним из капитанов, которых герцог Фериа, командовавший испанским гарнизоном в Париже, отрядил к воротам столицы к своему августейшему повелителю Филиппу II и приказал, чтобы им оказывали вежливость, когда они ездили в Париж, Антраги принимали у себя этого шпиона на жалованье короля испанского.

В ту эпоху политических и религиозных ненавистей партии не стеснялись приглашать иностранцев помогать им против их соотечественников. Лига с самого своего основания поддерживала католическую религию, король испанский Филипп II из глубины своего черного Эскуриала счел случай прекрасным зажечь во Франции из французского леса те чудища аутодафе, для которых у него недостало дров по случаю большого употребления.

Этот достойный король думал в то же время и о своих земных делах и старался присоединить французскую корону ко всем тем, которые он уже имел. Поэтому он послал с благочестивой поспешностью множество солдат и очень мало денег де Майенну, чтобы помочь ему прогнать из Парижа и из Франции гнусного еретика Генриха Четвертого, который доводил дерзость до того, что хотел царствовать во Франции, не ходя к католической обедне.

Де Майенн и вся Лига приняли испанцев, и они заняли Париж, к великому неудовольствию всех порядочных людей, и приближалась минута, когда Филипп II, которому надоела роль гостя, решится наконец занять роль хозяина.

Разумеется, испанский гарнизон в Париже был мужественный и доблестный, как и приличествовало потомкам Сида. Большая часть из них сражалась под начальством великого герцога Пармского, знаменитого полководца, умершего в прошлом году. Это были все храбрые воины, но страшные волокиты, что даже дамам, участвовавшим в Лиге, это начинало надоедать. Я не говорю уже об их мужьях, но надо же было страдать хоть немножко для доброго дела.

Просим простить нам это небольшое отступление, потому что оно позволяет нам лучше понять странного человека, который провожал госпожу д’Антраг в сад после очень вкусного обеда, который не был, однако, как читатели скоро увидят, самой главной причиной его посещения.

За испанцем и за владетельницей замка шел д’Антраг, человек уже старый, а за ним два микроскопических пажа.

Преемник Карла Девятого вел под руку прелестную шестнадцатилетнюю девушку, которая рассеянно слушала родительскую фразеологию. Это была брюнетка с черными бархатистыми, глубокими глазами, с эбеновыми волосами, с пурпуровым ртом, с ноздрями, расширенными, как у сладострастных индианок. Ее широкий лоб и круглая голова показывали еще более идей, чем сверкало молний из ее глаз. Тонкий, темный пушок обрисовывал тень на ее дрожащих губах. Все в ней дышало пылкостью и силой, а богатые размеры ее стана, смелый выгиб ноги, круглая и твердая рука, шея, белая, как слоновая кость, на широких и полных плечах, показывали могущество натуры, всегда готовой обнаружиться от дыхания, с трудом сдерживаемого, ее неукротимой молодости.

Такова была Анриэтта де Бальзак д’Антраг, дочь Марии Туше и господина, который по страсти женился на любовнице французского короля. Возвратившись накануне в родительский дом с наследством нормандийской тетки, она отдавала отчет д’Антрагу о некоторых подробностях, о которых он расспрашивал ее. Но читатель может поверить, что она не отвечала на множество других вещей, также касавшихся ее отсутствия.

Гидальго дон Хозе Кастиль часто оборачивался, чтобы бросить на эту прелестную девушку нежный взгляд, который иногда попадал на ее отца, потому что Анриэтта была рассеянна; это выражение даже не совсем верно, озабочена — надо бы сказать. Она также ждала кого-то, но не с той стороны, с которой ждал испанец, и с беспокойством смотрела, куда мать ее направляла свою прогулку. В конце цветников находился парк, за сто шагов в парке был павильон, в котором жила Анриэтта и белые стены которого виднелись под густыми каштановыми деревьями. Анриэтта имела свои причины, чтобы общество не направилось гулять возле павильона.

Между тем госпожа д’Антраг все шагала в своем медленном величии. Анриэтта перешла от беспокойства к досаде. К счастью, маленькая нога матери запуталась в платье, и она оступилась. Гидальго и д’Антраг бросились с каждой стороны, чтобы поддержать эту шатавшуюся богиню. Анриэтта воспользовалась этой минутой, чтоб крикнуть:

— Вы устали. Скорее складной стул, паж!

Паж со стулом выпустил птицу, птица полетела на ветку, паж с подушкой бросил свою подушку на пажа со стулом, собаки, думая, что с ними хотят играть, бросились на все это. Произошла суматоха, неприятная для хозяев дома, которые дорожат церемониалом. Пажи получили выговор.

— Они очень молоды, — сказал гидальго. — Какая странная привычка в некоторых французских домах выбирать таких молодых пажей! Зачем лучше не выбрать сильных молодых людей, годных на службу, на войну, на все?

В произошедшей суматохе Мария Туше успела кинуть косой взгляд на Анриэтту, который заставил молодую девушку потупить глаза.

— Французские дома, в которых есть девицы, — отвечала мать, — предпочитают службу детей. Я полагала, что и в Испании думают таким образом.

Гидальго понял, что он сказал глупость. Он приготовлялся загладить ее, но Мария Туше тотчас переменила разговор. Она села в тени высоких деревьев возле фонтана. Дочь села возле нее. Д’Антраг сам подал стул испанскому капитану.

— Расскажите нам, сеньор, какие-нибудь известия из Парижа, — сказала Анриэтта, обрадовавшись остановке и украдкой бросая взгляд на павильон, который мать ее не могла видеть.

— Известия все те же, сеньора, все делают приготовления против Беарнца, если когда-нибудь он придет туда. Но он не придет, зная, что мы там.

Эта хвастливая выходка не убедила д’Антрага.

— Он уже был там, — сказал он, — и при вас, и при вашем великом герцоге Пармском, который теперь никого не испугает. Я думаю, что не пройдет и месяца, как Беарнец подойдет к Парижу.

— Если вы знаете больше нас, — с любопытством возразил испанец, — говорите, сеньор, без сомнения, вы имеете верные сведения, потому что ведь граф Овернский, ваш пасынок, главнокомандующий пехотой у роялистов и должен знать все новости.

— Мой сын, — перебила Мария Туше, — не сообщает нам о замыслах своей партии, мы его видим очень редко, притом он знает, какие мы твердые противники Беарнца и как мы преданы св. Лиге и старым друзьям де Бриссака, нового губернатора, которого дал Парижу де Майенн.