Габриэль задыхалась от нетерпения и горести при каждом из этих нежных слов, старавшихся ее утешить.

— Но, — продолжал Генрих, — мы недолго будем терпеть такую муку, не правда ли? Вы в городе, а я в деревне, за пятнадцать лье друг от друга! Какое расстояние! Я завидую участи Замета, у которого будете вы. Ждите меня в воскресенье.

— Да, государь, — пролепетала герцогиня вне себя, потому что она чувствовала, как силы ее оставляют, как сердце ее замирает.

— Меня будет утешать за вас, — докончил король, — наш маленький Сезар. Вы мне оставляете его, не правда ли, это милое дитя нашей любви?

Это было последним ударом. Габриэль зашаталась. Она хотела отвечать, но из груди ее вырвались рыдания, и если бы не Грациенна, которая схватила ее и пожала ей руку с красноречивыми взглядами, нет никакого сомнения, что она высказала бы свою тайну в этой пытке, которая была свыше сил честной души и материнского сердца. Но Грациенна поспешила доложить, что лошади готовы.

Король обнял Габриэль, называя ее самыми сладостными именами и делая ей самые трогательные обещания. Мало-помалу, привлеченные этим трогательным движением, подошли слуги и придворные и смотрели не без волнения на этих двух супругов, обнявшихся со слезами и представлявших совершеннейший образец нежности. Скоро кормилица принесла ребенка.

— Сезар… наш сын Сезар… — шептала Габриэль, — государь, благодарю вас, что вы заговорили со мной о нем. Я поручаю его вам. О государь! помните мои слова, я поручаю вам моего сына.

Говоря таким образом, она покрывала поцелуями невинное существо, которое улыбалось.

— Но зачем, — сказал Генрих с лицом, омоченным слезами, — говорите вы мне все это?

— Поклянитесь, что вы будете вспоминать обо мне, любезный государь, без гнева, поклянитесь, что вы будете любить нашего сына, что бы ни случилось…

— Габриэль, вы пронзаете мне сердце.

— Надо расстаться… Государь, убедите себя, что у вас никогда не было более искреннего друга.

— Я этому верю, я это знаю!

— Простите меня, если я оскорбила вас.

— Это вы должны простить меня, душа моя! — вскричал Генрих, предаваясь всей горечи своих сожалений.

— Прощайте, государь… это слово раздирает душу.

— Скажите до свидания, Габриэль.

— Прощайте! — повторила герцогиня, бросая вокруг взгляд, потускневший от слез, и видя, что все плачут, потому что она для всех была доброй госпожой, она сказала со своей упоительной улыбкой. — Благодарю. Унеси моего сына, Грациенна, а то я не буду иметь сил уехать.

Чтобы оторваться от этой сцены, она пошла к лестнице. Карета была готова. Блестящая толпа окружала ее, чтобы проводить до того места, где герцогиня должна была сесть в лодку.

Король не оставлял Габриэль, он выбрал своих лучших друзей, чтобы ехать вместе с нею в лодке. Это была обширная, плоская лодка с богатой обивкой. Герцогиня села в лодку вместе с дамами и придворными, которые наперерыв добивались чести проводить ее. Генрих послал с герцогиней гвардейского капитана и приказал, чтобы ей оказывали в Париже королевские почести. Каждый понял, что в этой лодке сидит французская королева, окруженная двором.

Габриэль испугалась неволи и искала средства остаться свободной, как она обещала Эсперансу. В ту минуту, когда она прощалась с королем, опять начались слезы, и расставанью не было бы конца, если бы Сюлли не удержал короля, пока лодка медленно удалялась от берега.

Начались сигналы, повторяемые прощания. Мало-помалу от Генриха до Габриэль расстояние увеличивалось; помутившиеся глаза короля уже не так ясно различали Габриэль в группе и при первом повороте берега все исчезло. Они звали еще друг друга и слышали свои прощания, повторяемые эхом, но не могли уже видеть друг друга и не должны были видеться никогда.

Путешествие совершалось в тихую погоду. Часть придворных вышла в Мелене. Габриэль надавала всем распоряжений или приказаний, которые удерживали их вдали от нее. Осталось немного. Габриэль намеревалась освободиться от них у парижской заставы.

Разговор шел обо всем, что может развлечь легкомысленную женщину, польстить гордой душе. Несколько раз, от избытка любезности, некоторые льстецы ласкали слух Габриэль словами «ваше величество».

Но становясь более серьезной по мере приближения к цели, даже мрачнее, как будто она уже вступила в смертельную атмосферу ожидавшего ее несчастья, Габриэль рассеянно слушала придворных болтунов или не слушала их вовсе. Она думала, какой страшный шум сделает завтра ее исчезновение. Она дрожала при мысли об огорчении короля. Она отказалась бы от своего намерения, нарушила бы свою клятву, если б не неизреченное утешение всем пожертвовать для Эсперанса.

Когда лодка подъехала к Вилльневу, герцогиня захотела предложить закуску дамам, и в веселой суматохе, последовавшей за этим, Габриэль толкнула какая-то странная фигура, нечто вроде нищенствующего монаха под капюшоном, который сунул ей свернутую бумагу, прося милостыни, и ушел так искусно, что она не видела его больше. Габриэль при каждом выезде получала много прошений. Это было для нее не новость. Она развернула бумагу и прочла:

«Не ездите к Замету, особенно же не кушайте там ничего, даже персика, если вам предложат».

Во всякую другую минуту это ужасное предуведомление заставило бы ее побледнеть. Но какая ей была нужда до Замета и его отравленных фруктов! Габриэль ехала не к Замету, через два часа она должна была сойтись с Эсперансом. Те, которые наблюдали за нею после этого чтения, видели, что она спокойно улыбнулась и разорвала бумагу на тысячу кусков, которые бросила один за другим в воду.

«Этот достойный Замет, — подумала она, — приготовляет мне не братское гостеприимство. Итак, рассчитывают на персик, чтобы сделать действительным брачное обещание, данное Анриэтте д’Антраг. В апреле персики редки, и Замет поиздержался для меня. Как я буду смеяться над этим завтра, когда буду есть вместе с Эсперансом чудные нормандийские яблоки!»

Начиная с Шаратона Габриэль стала смотреть на берег. Она думала, что человек нетерпеливый мог побежать вперед, чтобы скорее увидать лодку. С этой минуты она забыла все, что оставила позади себя; видеть Эсперанса, угадывать его в вечерней тени — вот что сделалось единственной целью ее взглядов, ее мыслей, всей ее души. Не примечая его, она подумала, что он столько же осторожен, сколько и нежен. Он обещал находиться в Берси и там только он будет ждать. Еще полчаса.

Настала ночь. Габриэль высадила еще несколько особ из своей свиты недалеко от Берси и просила других продолжать ехать в лодке по Сене до Лувра. Она говорила, что хотела избегнуть шума, народного любопытства. Между тем как толпа будет бежать по берегу, надеясь видеть, как она выйдет на Школьной набережной, она поедет в носилках спокойно переночевать у Замета.

В чем не может убедить королева придворных? Все были убеждены: Габриэль вышла из лодки в Берси с Грациенной, с неизбежным ла Варенном и Бассомпьерром. Носилки ждали, но Эсперанс так хорошо был спрятан с лошадьми, что она не могла его приметить. Она послала вперед обоих мужчин с приказанием одному уведомить Замета об ее приезде и ждать ее там, а другого поблагодарила за его приятное общество. Оба всадника уехали. Габриэль осталась одна в носилках с Грациенной.

Это была решительная минута. Ее лошади ехали по берегу Сены, по темной и решительно пустой набережной. Эсперанса все не видать, но без сомнения, он подстерегает за какой-нибудь стеной. Первые шаги, которые Габриэль сделает одна по дороге, отослав носилки, как они условились.

Габриэль приказала Грациенне ехать к Замету и сказать, что ее госпожа заехала к мадам де Сурди и приедет поздно в улицу Ледигьер. Грациенна уехала в носилках, Габриэль осталась одна на месте, назначенном Эсперансом. Около нее не было ни Эсперанса, ни лошадей. Тысячи предположений, раздирающих сердце во время тоски ожидания, зародились в голове Габриэль с головокружительной быстротой горячечного бреда. Проходят десять минут, четверть часа, полчаса, наконец час… О, это целая вечность мучений! Не ошиблась ли она вчера? Не имела ли она видение? Точно ли Эсперанс обещал этот отъезд, — сказал о лошадях, назвал эту пустынную набережную?.. Быть одной, брошенной, в темноте, это королеве, жизнь которой утекает капля за каплей в нескончаемой тоске трех тысяч шестисот секунд… Она не может больше устоять от желания выйти из этого ужасного сомнения. Если Эсперанс ошибся часом, если он опоздал… О, опоздать, когда дело идет о таких интересах! Но все возможно, и Габриэль, по крайней мере, это узнает. Она побежала к Эсперансу; улица Серизе близехонько. Двери открыты, это оттого, что лошади сейчас выедут. Нет. Двор темен, пуст. Ни света, ни души, ни малейшего шума в доме. Габриэль чувствует, как сердце ее бьется от беспокойства. Тем более причины идти вперед. Она идет.