Этот прекрасный сад, истощив все цветы, жил только вечной зеленью хвойных деревьев. Вода уже не текла с веселым журчаньем лета. Черные безмолвные птицы прятались на обнаженных вершинах; даже песок хрустел с каким-то зловещим звуком под ногами.

Эсперанс задумчиво ходил по пожелтевшим листьям, когда кавалер приметил его и позвал. Молодой человек с поспешностью обернулся при звуках этого дружеского голоса.

— Ах, кавалер! Добро пожаловать, а я собирался ехать к вам.

Крильон остался неподвижен от удивления при виде опустошения, которое такое краткое отсутствие произвело в свежей молодости его фаворита. Эсперанс, бледный, с волосами, растрепавшимися от ветра, с впалыми щеками, улыбался с болезненной приятностью тени, вызванной на минуту на землю.

— И он также! — закричал кавалер. — Это, верно, эпидемия! Почему и вы также похудели и приуныли, как этот бедный Понти?

Мимолетная краска выступила на лбу Эсперанса, но он не отвечал ничего.

— Это уж не от огорчения ли, что вы поссорились? — спросил кавалер. — Может быть! Ну, когда так, примиритесь же скорее.

— Это невозможно.

— Как! За женщину вы останетесь в ссоре, врагами? Вот что невозможно, черт побери!

Краска Эсперанса сделалась пламенем, яркий блеск которого отражался в его глазах.

— Кто вам сказал, кавалер, что причина моей ссоры с Понти — женщина?

— Он, черт побери!

— И… он назвал ее? — прибавил молодой человек с беспокойством, которое Крильон заметил.

— Нет. Понти — человек благородный. Он мне не сообщил никаких подробностей. Я чувствую сильное любопытство узнать, какая женщина на свете заслуживает, чтобы два друга расстались из-за нее. Понти умирает там от горя, а вы здесь. Пора это прекратить, Вы худеете оба, так что жалко смотреть. Полно, вы не злы, не упрямы, вы не можете быть виноваты, вы выше его, сделайте же первый шаг.

Эсперанс молчал с упорством принятого намерения. Крильон не мог удержаться от легкого движения нетерпения.

— Я обязался, — продолжал он, — примирить вас; я говорил об этом при короле.

Эсперанс вздрогнул.

— К чему? — с живостью прошептал он. — Разве у короля не довольно своих забот, чтобы обращать внимание еще и на наши? Зачем говорить королю о ссоре Эсперанса с Понти? Какое дело до этого королю? Какую мысль подали вы ему? Что скажет двор?

Тон молодого человека удивил Крильона, в богатом воображении которого подозрения находили легкую пищу, быстрое развитие.

— Как вы это говорите! — сказал он медленно, проницательно рассматривая лицо Эсперанса, на котором бледность и румянец сменялись беспрестанно, как морские волны во время бури. — Если б я мог угадать, что вы так старательно скрываетесь от короля, мой язык не так болтлив, чтобы я не мог его удержать.

— Я не скрываюсь, но…

— Дела молодости до меня уже не касаются, — перебил Крильон, — не правда ли? Тайны молодых людей должны быть для меня ныне, как то оружие, которым старик не может управлять, не раня себя или других. В этом обстоятельстве, по крайней мере, я выказал добрые намерения, и это надо простить.

Говоря таким образом, кавалер отвернулся, чтобы не выказать, до какой степени оскорбил его упрек Эсперанса.

— Вы меня огорчаете, — вдруг сказал взволнованный молодой человек, — предполагая во мне недоверие к вам, которого не существует.

— Вот уже целый век, как вы меня не видали, как не охотились и не являлись при дворе. Об этом говорят, этому удивляются.

— Я убежал от всех.

— Из-за ссоры с Понти; стало быть, эта ссора очень важная?

— Очень.

— Зачем вы скрывали ее от меня?

— Я сейчас к вам ехал, чтобы сообщить, — отвечал Эсперанс взволнованным голосом, выражение которого огорчило кавалера.

Глаза Крильона обратились с большим вниманием от изменившегося лица Эсперанса на окружающие предметы. В первый раз приметил он, что слуги укладывали вещи с поспешностью, не предвещавшей ничего хорошего.

— Вы ехали ко мне, Эсперанс? А кажется, скорее выехали в Иерусалим, в Америку, на Луну, со всей этой поклажей, — сказал кавалер, стараясь засмеяться, в надежде рассмешить молодого человека.

Но тот отвечал с серьезным видом:

— Я действительно еду, и главная цель моего визита к вам состояла в том, чтобы сообщить о моем путешествии.

Крильон сделал движение беспокойства. Множество признаков показывали ему нечто важное. Подозрения начинали обрисовываться более резкими чертами.

— Это шутка, не правда ли? — спрашивал он, взяв за руку Эсперанса.

— Нет, нет, друг мой! Это действительность, я еду.

— Опять в Венецию?

— Нет, — отвечал Эсперанс с глубокой меланхолией, — я все потерял в Венеции и найду в ней только горести; я туда не поеду.

— Э, боже мой! куда же вы поедете?

— Не знаю, куда я поеду, мой любезный покровитель, но далеко и надолго.

— Позвольте, позвольте! — возразил Крильон после тягостного молчания, во время которого он напрягал все способности ума и сердца, чтобы угадать причины такого намерения. — Если б вам предстояла сомнительная, опасная битва, я полагаю, вы накануне приехали бы ко мне просить совета, если не помощи?

— Кавалер!..

— Вы не забыли, вы не можете забыть, — прибавил кавалер голосом слегка дрожащим, — что когда вы приехали в Париж, я предлагал вам мою дружбу, мою помощь, что я был к вам предупредителен, а это не часто случается со мной.

— Это воспоминание остается для меня единственным утешением, — сказал Эсперанс, взволнованный переменой, вдруг совершившейся в тоне и глазах кавалера.

— Единственным утешением, которое вам остается? Но что же такое случилось с вами? отчего вам нужно утешение? О, во всем этом скрывается какое-то несчастье! Разорвем скорее покрывало, под ним рана, я хочу ее видеть, я имею на это право.

— Кавалер… я сам не знаю…

— Извороты, увертки! У вас самый ясный ум и твердая воля, какие я только знаю, несмотря на маску Аполлона. Когда человек, такой как вы, закусывает губы, то это не затем, чтобы делать гримасу, это значит, что он страдает. Ни слова более, кроме решительного ответа. Я расспрашиваю, отвечайте: отчего вы переменились, отчего вы прячетесь, отчего вы поссорились с Понти? Зачем вы уезжаете? О, не царапайте себе руки ногтями, не отворачивайтесь, не сжимайте рот! Я здесь, я вас не выпущу, я жду!

Сказав эти слова со всем самовластием своих лет, своего возраста, своей славы, Крильон остановил Эсперанса на углу аллеи, возле скамейки, вдали от всех глаз, посадил его не без некоторого насилия и сам сел возле.

— Зачем вы уезжаете? — повторил он.

Эсперанс сделал усилие и отвечал:

— Потому что мне скучно в Париже.

— Это невозможно. Вы богаче всех нас, обладаете хорошим здоровьем, любимы всеми, вы не можете скучать.

— Если б я не скучал, уехал ли бы я?

— Я вижу, что неправильно задал вопрос; вы очень искусно стараетесь увернуться. Это мне доказывает, как вы мало имеете дружбы и уважения ко мне.

— Я уже вам говорил, что у меня никого нет на свете, кроме вас.

— Э! Если вы меня любите, покажите мне это. Вы очень молоды, я очень стар; я должен подавать пример мужества, однако если б я страдал, я закричал бы вам: помогите!

— Ах, не всегда пользуешься счастьем иметь возможность кричать, когда страдаешь!

Эти слова вырвались у него с горестным вздохом.

— Другим может быть, но мне можно все сказать, я Крильон.

— Это правда. Ну, зачем мне скрывать? Вы видите слишком хорошо, что я несчастен.

— Ты, дитя мое? — сказал храбрый воин тоном исполненным нежности. — Эсперанс несчастен, но с которых пор?

— О! время не значит ничего, кавалер.

— Еще недавно ты сиял радостью.

— Это время прошло; но не будем об этом говорить. Горести составляют часть жизни. Жизнь предписана нам, хорошую или дурную, ее надо принимать. Когда я был счастлив, я не кричал от радости, зачем же теперь мне иметь шумную горесть? Нет, только припадки могут находить меня слабым, и я не хочу представлять из себя зрелище ни для кого. Вот причина моего отъезда.