В один летний вечер, когда Понти, верный спутник, следовал в саду за своим нетерпеливым Орестом, и когда оба казались в замешательстве, как случается, когда стесняешь друг друга, Эсперанс, после прогулки, во время которой он надеялся, что Понти простится с ним, бросился на мягкий дерн и, положив руки под голову, устремив глаза на неизмеримую небесную лазурь, по-видимому, забыл всю вселенную.

Понти последовал его примеру. Оба рядом погрузились в неопределенное наслаждение экстаза. Молчание их прерывалось только щебетанием птиц, отыскивающих свои гнезда.

— Эсперанс, — сказал наконец Понти, — или я тебя стесняю, или мне кажется, что ты скрываешь от меня что-нибудь.

— Что же такое? — спросил Эсперанс, не обращая внимания на вопрос, который его друг делал ему раз сто.

— Ты скучаешь.

— Я? Я никогда не находил жизнь столь приятной.

— Ты, верно, устал.

— Я так свеж, как будут завтра свежи птицы, которые теперь ложатся спать.

— Эсперанс, ты очень часто ходишь в предместье.

— Ба! — И молодой человек отвернулся, чтобы скрыть лукавую улыбку.

— Ты заставляешь слишком много говорить о себе, Эсперанс, — прибавил Понти, делая ударение на каждом слове, — и когда-нибудь у тебя очутится на руках целый легион отцов, мужей и любовников, которые потребуют у тебя отчета.

— Понти, ты преувеличиваешь.

— Я тебе говорю то, что говорят. Я был вчера на карауле в малых покоях. О твоих подвигах рассказывали у короля.

— Разве у короля нет своих подвигов?

— Он имеет на это право.

— Ты, кажется, читаешь мне нравоучения?

— Я пересказываю тебе нравоучения Крильона, который находит, что ты скрываешь слишком много и что ты скоро будешь открыт… Ты не тщательно скрываешь твои следы.

— Называют кого-нибудь? — спросил Эсперанс с любопытством. — Посмотрим; скажи мне одно имя, одно.

— Я скажу тридцать имен, если повторю все, что говорят о твоих любовных приключениях.

Эсперанс пожал плечами.

— Надо же проводить молодость, — сказал он, подавляя легкий вздох, потому что действительно он сожалел несколько о своей молодости.

— Таким образом, — продолжал Понти, — я составил план.

— План? Для меня?

— Да, друг мой, я сказал себе, что мой долг наблюдать за всем, чтобы с тобой не случилось ничего неприятного.

— Это благоразумная мысль.

— Неприятность ты получишь от злоупотребления посещений в домик предместья. Уж ты, кажется, устал, побледнел, растревожен, признайся в этом.

— Но…

— Надо подрезать самый корень зла. Я решился поселиться в этом домике, таким образом я буду оберегать тебя, и всякая опасность найдет меня с оружием.

— Что это за чепуха? — сказал Эсперанс, приподнимаясь, чтоб лучше рассмотреть лицо Понти. — Как! Ты говоришь серьезно?

— Совершенно серьезно.

— Ты намерен поселиться в домике предместья?

— Таково мнение Крильона.

— Мой добрый друг, я нежно люблю Крильона, — сказал Эсперанс, притворяясь раздосадованным, — я к тебе имею очень глубокую привязанность, но я буду умолять вас обоих не вмешиваться в мои дела.

— Человек, имеющий друзей, не принадлежит себе.

— Перестань смеяться, Понти.

— Я не смеюсь; завтра я оставляю чудесную квартиру, которую ты дал мне здесь, оставляю ее с сожалением, потому что жить с тобой мое главное счастье, но это необходимо; я всегда подчиняюсь долгу, я солдат, я знаю дисциплину. Завтра я поселяюсь в предместье.

Эсперанс встал, схватил Понти за руки и сказал:

— Ты сделаешь мне удовольствие и перестанешь говорить глупости. Ты живешь здесь и оставайся здесь. А идеи Крильона я берусь исправить со всем уважением и со всею дружбой, какие я обязан иметь к нему. Перестань думать о том, чтобы жить в домике предместья. Твоей ноги не будет там.

Понти, привыкший поступать по своей воле, с удивлением посмотрел на Эсперанса.

— Ты мне отказываешь? — сказал он.

— Я тебе запрещаю думать об этом.

Лицо Понти приняло такое странное выражение обманутого ожидания, что Эсперанс чуть не засмеялся, хотя однако для него необходимо бы оставаться серьезным.

— Позволь мне сказать, — прибавил Понти, взяв за руки своего друга, — мое перемещение в предместье было не только обязанностью относительно тебя…

— А что же еще?

— Занимаясь твоими делами, я трудился также и для своих.

— Расскажи мне, — сказал Эсперанс, смеясь.

— Я, кажется, влюблен, — прошептал Понти с лицом вместе и расстроенным и самонадеянным.

— О, мой бедный Понти! В кого?

— Это целая история. Я расскажу тебе ее когда-нибудь.

— Мы никогда не будем иметь лучшего случая. Мы одни под деревьями, под голубым небом. Воздух душист, птицы молчат, вода очаровательно аккомпанирует своим журчанием, говори.

— Друг мой, это индианка.

— Что? — вскричал Эсперанс. — Что ты говоришь?

— Это индианка… Видишь ли, мне кажется, будто это сон.

— Разве в Париже есть индианки?

— О, любезный друг! Она скрывается, она убежала оттуда.

— Откуда?

— С берегов Ганга.

— Отчего это?

— Наверняка не знаю, но полагаю, оттого что ее хотели принудить сгореть на могиле ее мужа.

— А! Она вдова?

— Кажется.

— Чья?

— Э, ты многого спрашиваешь у меня, я сам этого не знаю. Столько вопросов нельзя делать, когда влюблен.

— Извини меня, я не хотел тебя оскорбить. Итак, это скрывающаяся беглянка?

— Ты хочешь сказать, что это авантюристка, не правда ли?

— Совсем нет.

— Если б ты видел ее перья, бриллианты, жемчуг и индийский костюм!

— Воображаю все это. Но хороша ли она?

— Она немножко желта… но ведь она в этом не виновата; она немножко мала, но и я невысок. У нее черные глаза… О, какие глаза! и птичья лапка с ногтями!.. О чем ты думаешь?

— Я спрашиваю себя, каким образом ты мог встретить индианку на парижских улицах.

— Когда я тебе расскажу, ты придешь в восторг. Только со мной случается подобное счастье.

— И ты влюблен?

— Страстно; тем более, что индианка несвободна и у меня нет случая видеться с нею.

— Однако ты ее видел?

— Да, но случайно.

— Ты ей сказал, что ее любишь?

— О, сразу же.

— Как же она отвечала?

— В том-то и затруднение. Будучи индианкой, ты понимаешь, она по-французски не говорит.

— А ты не знаешь по-индийски. На каком же языке вы объясняетесь?

— Делаешь, что можешь; есть знаки, гримасы, движения; выдумываешь язык, каждый говорит по-своему; это очень мило.

— Это должно быть очаровательно, но не полно. Пантомима не может объяснять политических подробностей, спорных вопросов и фамильных обстоятельств. Как ее зовут?

— О! У нее очаровательное имя: Айюбани.

— Айюбани? Имя действительно восхитительное.

— Так что я хотел, — наивно продолжал Понти, — попросить у тебя домик в предместье. Я не могу бывать у Айюбани, за которой надзирают женщины и какой-то монгольский принц, ревнивый ягуар. Если он увидит меня у нее, он ее убьет.

— Бедная Айюбани! Но если он увидит ее у тебя, разве он не убьет ее точно так же? Объясни-ка мне это.

— Ты спрашиваешь меня о невероятных вещах! — вскричал Понти. — Ведь я тебе говорю, что мы с нею почти не может понимать друг друга; как же ты хочешь, чтобы мы пускались с нею в подобные точности? Я люблю ее — вот и все, и думаю, что она меня также любит. Хочешь, да или нет, помочь моей любви?

— Друг мой, ты не понимаешь моих намерений, — сказал Эсперанс, смеясь при виде раздражения Понти, — я горю желанием служить тебе, но не знаю каким образом. Обязанность друга наблюдать за своим другом; ты мне сейчас это объявил, и я в этом убежден. А если монгольский принц потребует от тебя отчета, что ты сделаешь?

— В твоем доме я сумею защитить себя и защитить Айюбани.

— Возьми же мой дом.

— Ну вот и прекрасно!

— И покажи мне эту индианку. Я никогда не видал индианок.

— Она никогда не снимает своего покрывала.

— Я полагаю, ты заставляешь ее снимать иногда, хоть бы, для того чтобы видеть ее черные глаза.