— Это зависит оттого, какая услуга.

— Сходить к кавалеру Крильону.

— К храброму Крильону? — вскричал тюремщик.

— К нему.

— Вы его знаете?

— Это мой друг. Скажите ему только, что я в Малом Шатле. Вы будете помнить мое имя: Эсперанс.

— Прекрасное имя для пленника, — сказал тюремщик с насмешливой улыбкой.

— Не правда ли? — отвечал Эсперанс, не показывая ни горести, ни горечи. — Ну, сделаете вы то, о чем я вас прошу?

— Я посмотрю, — сказал тюремщик, который вышел задумавшись, потому что столько терпения и кротости внушили ему невольное уважение. Этот человек не пошел к Крильону, а рассказал губернатору свой разговор с пленником, и губернатор, в котором наружность пленника возбудила сочувствие, пришел через несколько часов в комнату Эсперанса.

— Вы говорите, что вы друг кавалера Крильона? — сказал он.

— Да.

— Когда так, стало быть, вы большой преступник, если кавалер Крильон вас бросил: он не оставляет в беде своих друзей. Я его знаю, я воевал вместе с ним десять лет.

Эсперанс рассказал, что знал, что он делал, кто он. Он вложил в свой рассказ искренность и чистоту всей своей души. Он удивлялся аресту, не имевшему причины, и приписывал недоразумению, которое должно было разъясниться.

— А пока, — прибавил он, — умоляю вас не оставлять меня в этой черной и вонючей конуре. Я оставил воздух, солнце, и будь я женщина, я сказал бы, что мне здесь страшно. Притом, комнату, которую вы мне дадите, я занимать долго не буду, и как только кавалер де Крильон узнает…

— Но, молодой человек, он не узнает. Каждый государственный пленник входит сюда неизвестный. Я не имею права объявлять о его присутствии кому бы то ни было, потому что, может быть, то тайна между королем и пленником, тайна, которую король удостоил мне вверить и которую я не имею права выдавать. Здесь я имею дело только с королем, потому что он подписал приказ о вашем аресте.

Эсперанс потупил голову. Ему показалось, что дверь, на минуту отворенная, в которую он видел свет и свободу, заперлась крепче прежнего.

— Как вам угодно, — прошептал он. — Я не хочу стеснять вас или затрагивать вашу совесть. Я буду страдать и молчать.

Старый дворянин знал толк в пленниках; он умел различить безропотную покорность от лицемерия, терпение от трусости.

«Какой прекрасный характер, — подумал он. — Это, может быть, избалованный ребенок, которого король хочет исправить несколькими днями заточения. Не надо увеличивать наказания. Он уже покорился своей участи, бедный мальчик. Он уже лег на солому».

Он ударил кулаком по столу. Явился тюремщик.

— Отведите этого господина наверх.

Эсперанс встал, и угадывая, что ему оказывается милость, поблагодарил губернатора с чувством. Он пожал руку старику, который сказал ему, тихо освобождая свою руку:

— Комната наверху хорошая. Я сажал туда за наказание моего сына.

— У вас есть сын?

— Был, вам ровесник.

— Вы его лишились?

— Восемнадцати лет, от ружейного выстрела… После Омальского сражения. Кавалер Крильон хорошо его знал, потому что взял его к себе в гвардейцы. Мой бедный Урбен.

— Урбен? — вскричал Эсперанс. — Может быть, Урбен дю Жарден?

— Вы его знали?

«О! Гугенотский паж, убитый ла Раме», — подумал молодой человек.

— Кавалер де Крильон иногда говорил мне о нем.

Взволнованный старик поспешил отвечать:

— Это добрый Крильон поднял умирающего Урбена и принял его последний вздох. Да не будет сказано, что передо мной напрасно было произнесено имя Крильона. Ступайте, ступайте с тюремщиком.

Он ушел, не прибавив ни слова и оставив Эсперанса погруженным в горестное изумление. Как! Он, жертва, спасшаяся от ножа Анриэтты, заменил в комнате жертву, павшую от выстрела того же убийцы.

Эта тюрьма наверху, строганная для непослушного ребенка, показалась Эсперансу раем после ада, в котором он пробыл. Своды были низкие, пол холодный, но воздуху было много; заходящее солнце наполняло эту комнату своими красными лучами; в оба окна, похожие на каменные глаза, пленник, приподнимаясь на цыпочках, видел сквозь решетку великолепную панораму.

Эсперанс вскрикнул от радости. Его дворец накануне доставлял ему менее удовольствия. Радость его еще увеличилась, когда тюремщик, спешивший теперь угождать, отодвинул запоры массивной двери, выходившей на маленький балкон, совершенно закрытый решеткой, как клетка. Оттуда вид был удивительный. Решетка была так устроена, что снаружи нельзя было видеть внутрь; но сидевший на балконе, вися над пустым пространством, видел и дышал свободно и непринужденно.

Эсперанс пошарил в кармане и отдал тюремщику половину пистолей, лежавших там. Тюремщик приготовил постель, развел в камине огонь, поставил на стол довольно опрятный, порядочный ужин и ушел, задвинув запоры, зловещего звука которых обрадованный Эсперанс даже не слыхал.

Настала ночь. Холодное безмолвие поднималось от города к Шатле. Молодой человек, наполнив свои легкие чистым воздухом, запер дверь и сел у огня в кресле, на котором бедный Урбен, без сомнения, провел немало ночей. Несмотря на приятный запах ужина, несмотря на благовидную наружность бутылки с длинным горлом, несмотря на благотворное действие огня, весело трещавшего в камине, Эсперанс мало-помалу потерял свое спокойное расположение духа, и его веселость, воротившаяся на минуту, улетела вместе с клубами дыма, поднимавшемуся к небу. Он думал, бедняжка, о том быстром наказании, которое послал ему Бог после чрезмерного счастья. Переворот не заставил себя ждать. Нельзя безнаказанно достигнуть вершины человеческого благоденствия, всегда должно ожидать громовых ударов.

Эсперанс, стараясь изведать причины своей немилости, находил только одну, и обладание дворцом на улице Серизе было дано ему обманом. Этот обман, в котором, может быть, скрывалось преступление, был открыт. Король, узнав обо всем и стыдясь, что ему оказал помощь ложный владелец дома, мстил, сделав фанфарона простым вором.

Как растолковать молчание Крильона, если не той же причиной? Крильон также мог считать себя игрушкой обмана, хотевшего употребить во зло его покровительство, и убежденный королем, молчал. А Понти… увы! Благородный Эсперанс обвинил Понти в неблагодарности или слабости.

Но мысль, что над ним будут насмехаться и презирать его повсюду и что слух об его заточении дойдет до Анриэтты и Габриэль, преобладала над всеми горестями. Анриэтта будет смеяться и радоваться. Габриэль скажет себе, что авантюрист Эсперанс не стоил воспоминания. И с высоты своего величия она произнесет позорный приговор, который навсегда исключит Эсперанса из ее головы, из ее сердца. Лицо безонского раненого, в котором она принимала участие в продолжение трех дней, которому с нежностью она предложила вечную дружбу, это лицо изгладится загрязненное, и Габриэль будет искать вокруг себя других друзей в этой толпе прекрасных дворян, менее его щадивших любовь и самолюбие короля…

Эта мысль вызвала не слезы, а кровь из распухших глаз молодого человека, потому что он признался себе при этом ужасном несчастье, что уже целый год сердце его не имело ни одного биения, в котором не повторялось бы как отголосок имя Габриэль. Эта горесть, эта жажда к движению и к рыданиям была болезнь любви, потребность призвать мать, навсегда потерянную, это было мучение страдающей души; а безумная радость увидеть Париж после добровольного отсутствия — это было дурно скрытая надежда отыскать женщину, от которой он бежал за моря. С минуту он говорил себе, любуясь золотом и мрамором своего дворца, что Господь сжалился над его горестью, что Габриэль при луврском дворе услышит об его богатстве, об изяществе его дома и добре, которое он делает бедным, и что хор похвал и благословений дойдет до ушей этой обожаемой женщины и сохранит в ее душе сладостное и поэтическое воспоминание, которое она должна была сохранить о своем однодневном друге.

Он убаюкивал себя этими очаровательными мечтами, и вот судьба разрушила все здание, которое, разлетевшись в прах и дым, присоединялось в вечности к честолюбивым мечтам, которые породила и уничтожила любовь.