Лиза бросила взгляд на часы — половина пятого, почти утро, совсем скоро приедут родители Алексея и Дорофеев. Вдобавок к трагедии сына старшим Корниловым еще придется осмыслить ее состояние, потому что Лиза ничего скрывать и не собиралась, она и так слишком долго это скрывала.

— Мадам, думаю, вам лучше уйти отсюда, — на ломаном английском произнесла подошедшая совсем юная медсестра, — Мы будем делать некоторые манипуляции с вашим мужем, наверное, вам лучше не видеть это.

Лиза вздрогнула, представив, что еще предстоит Алексею.

— Что? — пересохшими губами произнесла она.

— Ничего страшного, — ответила девушка, отчего-то слегка покраснев. — Обычные процедуры, которые мы делаем для бессознательных больных.

Лиза развернулась и пошла в сторону комнаты, где оставила Катю, Алексею и правда бы не понравилось, если бы она видела в нем бессознательного больного.

За тонкой дверью слышались приглушенные мужские голоса и женские всхлипы — они приехали, вздохнула Лиза и резко открыла дверь.

— Лиза, — Катя кинулась к ней, словно хотела защитить, — Приехали родители Алексея, Марина и Сергей.

Лиза вежливо кивнула, а что ей оставалось делать, разве были какие-то правила приветствия родителей мужчины, ребенка которого ты ждала втайне от него, и который боролся за жизнь в сотне метров отсюда?

— Несколько неожиданно! — прокомментировал Сергей, окидывая Лизу внимательным взглядом.

— Я же вам говорила! — слишком громко заявила Марина, обращаясь к матери и отцу, а потом подняла на Лизу глаза, в которых были боль и сочувствие.

Лизина новость была сенсацией несколько секунд, затем вошел врач, и все внимание переключилось на него — уже известные Лизе факты, которые будучи услышанными во второй раз, отчего-то перестали казаться такими страшными. Ожоги: тридцать процентов второй степени, двадцать — третьей, необходима пересадка кожи, ушиб головного мозга, но отек спадает и компрессия уменьшается, а, значит, искусственная кома не понадобится, глаза и позвоночник в норме, легким пока требуется искусственная вентиляция. Состояние стабильно тяжелое, но максимум через двое суток, если динамика сохранится, пациент будет готов к перевозке.

Лиза взглянула на мать Алексея, у нее было мокрое от слез лицо и обреченный взгляд, Светлана Геннадьевна думала, что теряет единственного сына. К ней прижалась Марина, давясь беззвучными всхлипами. Отец Алексея стоял посреди комнаты, словно не понимая, как это могло произойти с его сыном. Дорофеев одной рукой обнимал Катю, а другой в неловком сочувственном жесте касался старшего Корнилова. Словно кадр моментальной съемки, в которой у каждого кто-то был, а Лиза совершенно одна. Катя резко дернула плечами и освободилась от объятий мужа, шагнула к Лизе и обняла ее за плечи.

— Ты видишь, ему на самую-самую малость лучше, — прошептала она на ухо подруге.

— Брюссель или Лондон? — резко спросил отец Алексея у Сергея. Дорофеев бросил взгляд на Катю, та усадила Лизу в кресло и только потом ответила:

— Лондон, ожоговый центр принцессы Анны, один из лучших в мире. Они готовы принять Алексея в любую минуту. Самолет с медицинским оборудованием зафрахтован.

— Хорошо, — коротко ответил Сергей и вопросительно посмотрел на Дмитрия Петровича. Было невыносимо видеть страдания Корниловых и не иметь возможности помочь, представлять боль Алексея, который всегда был самым близким другом и даже чем-то больше.

— Значит, Лондон, — кивнул Корнилов-старший и вышел, Сергей направился следом за ним.

Катя присела рядом с Лизой на краешек кресла, держа ее за руку так крепко, словно та могла убежать.

— Я хочу пойти к нему, — почти шепотом произнесла Светлана Геннадьевна и медленно встала.

— Подождите, чуть позже, — Лиза шагнула навстречу, потянув за собой Катю. Наверное, матери не следовало видеть то же, что и несуществующей жене. — Там какие-то манипуляции, меня просили ненадолго уйти. Вас позовут, когда закончат.

Светлана Геннадьевна бессильно опустилась на диван, Лиза растерянно замерла — она была совсем чужой и как будто ненужной здесь. Они заберут Алексея в Лондон, и она даже не увидит его, но она ведь не может без него. Господи, у нее даже нет английской визы, старая закончилась, а новая пока была не нужна, а, значит, Лиза даже быстро не сможет поехать к нему.

— Лиза, думаю, мне еще нужно позаботиться о визе для тебя, так? — нарочито бодрым голосом заговорила Катя.

— Да, так, — ответила Лиза, не веря своей удаче — удача теперь измерялась очень простыми вещами.

— Пойдем со мной на минуту, — подруга потянула Лизу к выходу.

— Иди, а я останусь, — Лизе, казалось, глупым бежать от матери и сестры Алексея.

— Ладно, — нехотя отпустила ее Катя и вышла, отвечая на телефонный звонок.

Тишина оглушительна, слышишь, как капают слезы, зря Лиза всегда думала, что это метафора. Мать и сестра Алексея — самые близкие женщины в его жизни, а где-то далеко — память о загадочной японке, странно, Лиза вспомнила о ней впервые за долгое время. Японка, которая могла быть на ее месте, но не была, здесь была Лиза. Общее горе — это вовсе не то, что сближает, но, как ни странно, отчуждение матери Корнилова ранит, а насчет Марины у Лизы не было никаких иллюзий.

— Лиза, — Светлана Геннадьевна посмотрела ей прямо в глаза, — Я рада, что стану бабушкой, а Алексей, наконец, отцом.

Лиза заплакала еще сильнее, хотя, казалось, что сильнее уже нельзя.

С момента аварии прошло три дня — три бесконечных дня, каждый из которых походил на предыдущий и в то же время был абсолютно другим. Все те же надежда, страх, боль и снова страх, что Алексей никогда не откроет глаза, не захочет ее видеть, не возьмет на руки сына или дочь — не сможет или не захочет взять.

Через полтора суток после того, как Алексей оказался в марсельском госпитале, все было готово к его перелету в Лондон — Лиза намеренно не употребляла это бездушное слово «перевозка», словно Алексей был не живым человеком, а бездушным предметом. Первые сутки, а теперь Лиза измеряла время именно ими, пролетели в каком-то странном тумане — часов в восемь утра, понимая, что падает от усталости, она согласилась уехать в отель, едва раздевшись, забылась тревожным сном, а, проснувшись, увидела, что за окнами сумерки, в кресле сидит Катя с ноутбуком, а на столе стоит то ли ужин, то ли обед.

— Я говорила тебе, что ты не жалеешь себя и ребенку это во вред? — ласково улыбнулась Катя, когда Лиза, услышав последние новости из госпиталя, заявила, что едет туда.

— Ты можешь говорить, что угодно, я все равно еду туда, — пробормотала Лиза, вставая, ей снился Алексей, он был рядом с ней, ласков с ней, и пусть сейчас он не мог видеть и слышать ее, она могла смотреть на него, пусть и через стекло.

— Да я разве возражаю, — ответила Катя, — Я понимаю, ты не можешь не ехать. Ешь свой ужин, и поедем вместе.

Ночь — самое страшное время, время, когда может произойти что-то дурное. Кажется, Булгаков писал, что нет ничего ужаснее времени между двумя и тремя часами ночи, когда ведьмы вылетают на шабаш, а, может, это был не Булгаков, а кто-то другой, но лет с шестнадцати, сразу как не стало бабушки, Лиза верила в это — самое главное продержаться с двух до трех, а потом будет легче. Она продержалась, сидя рядом с матерью Алексея, которая вопреки уговорам отца, отказалась уходить из больницы. Они говорили о многом и ни о чем, то вместе, то поодиночке подходили к проклятой стеклянной стене и удивлялись, почему в западных фильмах родным дают побыть с пациентом в реанимации, а в жизни нет. Светлана Геннадьевна рассказывала о детстве Алексея, о переездах семьи из страны в страну, о его безумной увлеченности любым делом, каким бы он ни начинал заниматься, о страсти к архитектуре и об отчаянной любви к востоку, о талантах переговорщика и финансиста. Лиза впитывала эти рассказы как губка, даже если Алексей не захочет или не сможет быть близким человеком их ребенку, ей будет что рассказать тому об отце. А потом Светлана Геннадьевна задала Лизе единственный вопрос: