— Он знает?

— Нет, — еле прошептала Лиза.

— Поссорились?

— Да.

— Все такой же нетерпимый, мой сын, — с грустью сказала Светлана Геннадьевна, — Нетерпимый и категоричный, не умеющий просить прощения.

— Нет, нет, — чуть повысила голос Лиза, — Я виновата почти во всем, даже больше, чем почти.

— Но ты хотела ему сказать? — спросила самое главное мать Алексея.

— Хотела и пыталась, — честно ответила Лиза, — Но я хотела сказать ему лично, я не знала, как такое можно сказать по телефону, а он не захотел встречаться. Я очень хотела ему сказать, — Лиза даже наедине с собой не хотела вспоминать те фальшиво-счастливые дни, когда она решила обосноваться в Милане и оставить Корнилова в неведении относительно их ребенка.

Потом Лиза уговорила Светлану Геннадьевну уехать в отель, оставшись в госпитале совсем одна. Под утро приехали отец Алексея и Сергей, начались сборы в Лондон.

Это был самый странный и пугающий перелет в Лизиной жизни. Санитарный самолет напоминал фантастический реанимобиль: всюду стояло оборудование, мониторы, приборы, баллоны с кислородом, капельницы, узкая кушетка с привязными ремнями.

Самолет оказался таким маленьким, что, кроме медперсонала, лететь могли только два человека. Лиза и не думала, что полетит она, в конце концов, у Алексея были мать и отец. Она стояла у окна в коридоре госпиталя, щурясь от головной боли и боли в пояснице, поглаживая легкими движениями живот, в котором неуклюже шевелился малыш.

— Лиза, — Дорофеев был совсем не тем человеком, с которым она бы хотела говорить, но он был другом Алексея и переживал за него, — Лиза, конечно, я должен спросить, как вы, но сейчас не время для любезностей, — быстро заговорил Сергей. — Вылет через сорок минут, вы полетите с ним, со Светланой Геннадьевной, остальные полетят с Катей и со мной. Алексея уже готовят к отъезду, и вам тоже нужно ехать.

— Я еду с ним? — переспросила Лиза, бессильно роняя руки.

— С ним, — коротко ответил Сергей. — А сейчас я спрошу вас, как вы?

— Не знаю, — Лиза устало пожала плечами. — Я не думаю о себе. Только об Алексее и о малыше, но ни один из них не может мне ответить, как он. Лиза зябко поежилась, и Сергей накинул на ее плечи норковое манто, заботливо вложенное в его руки Катей.

Они летели уже тридцать минут, тридцать минут мерного гудения турбин, писка приборов и дыхания одним воздухом с Алексеем. На Лизу и Светлану Геннадьевну надели стерильные белые балахоны, и теперь они могли по очереди касаться его незабинтованных пальцев.

Вблизи последствия аварии казались еще более реальными и ужасающими, чем через разделявшее их прежде стекло: одна сторона лица Алексея была покрыта бинтами, а другая, прежде здоровая, отчего-то сильно опухла, туловище, руку и ногу все так же покрывали повязки, к здоровой правой руке тянулся провод капельницы, но они хотя бы убрали с его лица маску, и Лиза видела, как тихо поднимается и опадает в дыхании грудь Алексея. Лиза касалась рукой кончиков его пальцев и вспоминала, как эти сильные руки стискивали ее в минуты страсти и мягко ласкали, когда совместное падение в бездну оказывалось позади. Пару раз Лизе показалось, что веки Алексея дрогнули, но врач убедил ее, что это лишь мышечный спазм, а пациент — в глубоком наркотическом сне, иначе боль будет нестерпимой.

— Он будет жить, — твердо сказала Светлана Геннадьевна, когда они ехали в лондонский госпиталь через дождь и туман, оставив Алексея одного с бригадой врачей, наблюдая, как спустили носилки, как капля дождя упала на родное лицо, как захлопнулись двери реанимационной машины.

— Да, будет, — согласилась с ней Лиза.

— Но ему придется через очень много пройти, через боль, злость и отчаяние.

Что Лиза могла ответить на это? — она промолчала. Главное, чтобы Алексей был жив, а все остальное поправимо.

— И ты готова быть рядом с ним? — прямо спросила Светлана Геннадьевна.

— Я готова, но захочет ли этого он? — печально ответила Лиза, она была уверена — не захочет, но она побудет рядом столько, сколько сможет. Зачем? В надежде что-то исправить? — вряд ли. Разве можно исправить отсутствие чувств к ней, предательство и обиду? Лиза пробудет в Лондоне ровно столько, сколько нужно, чтобы убедиться, что Алексей будет жить, чтобы рассказать ему о ребенке, чтобы прямо рассказать о своих чувствах, а потом… уедет жить своей жизнью.

— То есть ты готова вот так все оставить на его усмотрение? — вспылила Светлана Геннадьевна. — На усмотрение человека, который, несмотря на почти свои сорок лет, пребывает в плену иллюзий относительно чувств и женщин, на усмотрение того, кто будет твердить тебе о своем физическом несовершенстве, о шрамах и травмах, которые тебе не нужны, и предлагать тебе найти кого-то получше! Лиза, ты что, тоже живешь иллюзиями? Неужели ты думаешь, что он с распростертыми объятиями примет тебя? И дело вовсе не в твоей воображаемой вине! Дело в проклятой мужской гордости и самомнении, в отсутствии в них веры, а уж у моего сына этого в избытке, — мать Алексея замолчала, словно сказав все, что хотела, потеряла последние силы. — И ты готова оставить ему право выбора не только твоей и его будущей жизни, но и жизни вашего ребенка? — с укоризной закончила она.

Он парил в бессвязных воспоминаниях и боли, где-то вдалеке слышался приглушенный звук голосов, свет становился то ярче, то темнее, затем пропадал совсем. Над ним нависали какие-то люди в белых балахонах и масках, дотрагивались до него, причиняя мучительную боль, вставляли иголки, дребезжали инструментами, потом снова наступало забытье.

Он все время был один, пришельцы в нарядах Куклус-клана не в счет — они приходили с единственной целью причинить боль, а ее было и так слишком много. Свет-тьма-свет-тьма, еще недавно его терзал страшный жар, а теперь пронизывал адский холод, хотя Алексей не слишком-то помнил, было ли холодно в аду — все его познания об этом месте исчерпывались «Божественной комедией» Данте Алигьери, но и оттуда сейчас невозможно было вспомнить ни строчки. Данте, Флоренция — они собирались туда вдвоем с Лизой, следующей весной. В Тоскану нужно ехать только весной, — утверждала она.

Так хочется пошевелиться, чуть сдвинуться вверх, но нет возможности, нет сил. Произнести хоть слово — тоже невозможно. Кажется, у него больше нет способности даже дышать, но если в голове все еще блуждают обрывки мыслей, значит, он жив — очередной парадокс. И опять спасительный провал туда, где нет никого и ничего.

Постепенно время, когда Алексей находится на грани реальности, увеличивается, хотя все вокруг кажется все еще призрачным и немного зыбким. К нему начинают приходить люди: мама, отец, Марина, странно, но даже Лиза. Она сидит в кресле, бледная и усталая, туго заплетенная коса перекинута через плечо, Лиза ерзает по сиденью, словно ей неудобно или у нее что-то болит, безликий белый халат распахивается, когда она тянет руку, чтобы дотронуться, кажется, до спины. Алексей видит, что Лиза беременна, довольно большой уже живот натягивает ткань платья, и она касается его рукой в трепетной ласке. Он закрывает глаза — что это? — еще одна фантасмагория, рожденная больным воображением Сюнкити, фантасмагория, которую его отчего-то заставляют смотреть? Сначала кадры того, как он мог быть отцом ребенка Саюри, затем счастливая в материнстве Лиза, Лиза, которая по его вине никогда не сможет взять на руки собственного ребенка.

Эта пытка заходит слишком далеко, Лиза придвигает кресло ближе к кровати и берет в свою маленькую ладошку его пальцы. Странно, рука Лизы, обычно холодная, сейчас дарит Алексею почти блаженное тепло, он чувствует, как начинает трястись в ознобе. Лиза ласково гладит его по руке, а потом, опустив голову, касается лбом его голого плеча.

Лиза, Сюнкити, ее газовая плита, самолет, в котором должны были быть мама с Мариной. Эти сны, в них являются только те, кого он уже никогда не увидит в реальной жизни, значит и Лизу он не уберег? Алексей пытается что-то сказать, но все так же не может, язык не слушается его и стоит огромных усилий даже пошире открыть глаза. Не уберег, опять не уберег.