Они сидели рядом на жалком дермантиновом диване, не зная о чем говорить, вздрагивая каждую раз, когда открывалась дверь. Василий Петрович входил и выходил, что-то напряженно обсуждая по телефону, красивая усталая женщина с повязками на руках и ссадинами на лице ютилась в кресле в противоположном конце комнаты. Женщина, с которой был Алексей, когда все произошло. Катя кивнула ей, входя, Лиза мимолетно удивилась их знакомству, но спрашивать ни о чем не стала.

— Сергей с родителями Алексея и с его сестрой будет здесь часов через семь, — сказала Катя, не зная, как на это отреагирует Лиза. Ситуация, в которой они оказались, была не лучшим вариантом, при котором старшие Корниловы могли узнать о том, что станут бабушкой и дедушкой, а уж реакцию Сергея на то, что она ничего ему не рассказала о ребенке ее несерьезной подруги и его лучшего друга, было представить очень легко.

— Хорошо, — безразлично ответила Лиза, ее сейчас не волновал никто: ни родители Алексея, ни та женщина, рядом с которой он едва не погиб. Самым главным был Алексей.

— Скорее всего, Алексея нужно будет перевозить отсюда. И наши люди, и люди Корнилова занимаются этим, — Катя кивнула на вошедшего Василия Петровича. Сергей считает, что в Лондон.

— Они очень дружны, да? — Лизе хотелось говорить о чем-то простом, не связанным с ранами, болью и решениями, которые предстояло принимать, и принимать, увы, не ей.

— Очень, — криво улыбнулась Катя. — С детства. Сергей говорит, что не будь отца Алексея, он бы ни сделал ничего, ну ты понимаешь, весь этот бизнес, — Катя неопределенно махнула рукой. — Он считает Корниловых почти своей семьей.

— Алексей говорил, что Сергей после смерти родителей много времени проводил с его семьей. Сергею тогда было почти восемнадцать, а Алексею на год меньше — Лиза не могла представить себе юными ни одного, ни другого. Казалось, они так и родились уверенными в себе мужчинами под сорок.

— На полтора, Сергей любит повторять, что он старше его на полтора года, — Катя вспомнила, как вошла в прокуренный кабинет в их московском доме, когда мужчины вспоминали похождения своей юности. — Знаешь, они были такими смешными, у нас дома есть фотографии, я тебе покажу, — Катя любила старые снимки и то тепло, что они хранили. — Смешными и беззаботными, идеалистами, наверное.

— Жаль, когда мужчины навсегда перестают быть идеалистами слишком рано, — тихо произнесла Лиза и огорчилась, что даже не знала, когда это произошло с Алексеем.

— Сергей перестал быть им после смерти родителей, в один день, сначала матери, потом отца.

— Ты почти ненавидишь их? — с удивлением спросила Лиза.

— Не почти, — с горечью ответила Катя. — Его мать покончила с собой, а отец не захотел жить дальше, сын — ведь это совсем не важно, — сейчас была не та ситуация и не то время, когда стоило ворошить обиды прошлого, но она и, правда, не могла простить родителей мужа. Как можно не любить своего ребенка, чтобы оставить его одного?

— Ты права, как можно, — повторила Лиза, а Катя поняла, что последнюю фразу она произнесла вслух. — Я успокаиваю себя нелепыми мыслями, что Алексей слишком несговорчив, чтобы сдаться, что у него слишком много неоконченных дел, что он не может вот так… — она не могла даже заставить себя произнести это слово «умереть» — не увидев своего сына или дочь, не узнав мой секрет, — Лиза замолчала, уже привычным движением смахнув слезу.

— Ты ведь так и не знаешь, кто там? — Катя дотронулась до живота подруги.

— Не знаю, через четыре дня собиралась на УЗИ, — прежние планы казались далекими, словно их составляли посторонние люди. — Я бы хотела девочку, с девочками все как-то понятно, но для Алексея я бы хотела сына. Не знаю, почему. Думаю, ему, как каждому мужчине, хочется сына. Никогда не забуду твоего Сергея в роддоме, растерянного, счастливого, когда ему показали Арину, а он закричал «Классный пацан, на меня похож!», — Лиза улыбнулась и заплакала еще сильнее. — Как бы я хотела, чтобы Алексей тоже пережил все это.

— Он переживет, обязательно переживет, — Катя прижала подругу к себе, желая ее утешить и понимая, что все бесполезно, желая увидеть скорее своего мужа, обнять его, позволить утешить себя.

Лиза смотрела в одну точку, иногда легко улыбаясь своим мыслям, вспоминая что-то особенное, что бывает между двумя любящими людьми, как бы каждый из них ни пытался отрицать очевидное.

— Наверное, я должна настаивать, чтобы ты поехала в гостиницу, отдохнула, но я не буду. Я же знаю, ты не поедешь, — сказала Катя.

— Не поеду, — замотала головой Лиза. — Я не поеду никуда отсюда.

— И я бы не поехала. Как ты себя чувствуешь?

— Нормально. Я тебе говорила, меня не беспокоит последние месяца полтора ничего, иногда болит спина и к вечеру слегка отекают ноги, но это ерунда.

— И адски хочется есть? — для Кати, родившей близнецов, вечное чувство голода было неотъемлемой частью беременности.

— Последнее время, да, — согласилась Лиза. — И, знаешь, макарон, тортов и гамбургеров.

— Держи, — Катя вытащила из сумки Hermes огромный диетический батончик и протянула его подруге.

Лиза невольно улыбнулась.

— Не смейся, когда я бываю с детьми, у меня в сумке и не такое найдешь, — мягко заметила Катя. — Впрочем, скоро сама узнаешь.

Катя она отошла к автомату с чаем и кофе, а когда вернулась, увидела, что Лиза закрыла глаза, откинувшись в неудобной позе на спинку жалкого дивана, а в противоположном конце комнаты так и сидела, замерев, словно оглушенная, Анастасия Манн — партер одной из лучших лондонских юрфирм, красивая женщина и, очевидно, спутница Корнилова в этой трагической поездке. Катя была ей абсолютно ничего не должна и недолюбливала ее из-за профессиональных вопросов, но вечное желание всем помогать взяло верх.

— Анастасия, я хочу вам чем-то помочь, — сказала Катя, присаживаясь на подлокотник Настиного кресла.

— Ваша подруга, да? — пересохшими губами прошептала Настя.

— Да, Лиза моя подруга, — просто ответила Катя.

— Беременная ребенком Корнилова, — продолжала Настя.

Катя решила, что ей нечего на это ответить — Настя и сама правильно все поняла.

— И пока она где-то мучилась от токсикоза и растяжек, хотела ночью колбасы и абрикосов, он развлекался со мной, — Настя замолчала. — Они одинаковые, все абсолютно все, — продолжила она, вероятно, вспомнив о чем-то, далеком от отношений с Алексеем. — Я знала, что у меня эпизодическая роль, но не думала, что играю отрицательную героиню, — Настя задрожала, закрыв глаза и сразу став старше. Катя сняла с плеч шаль и накинула ее на узкие плечи той, что еще пару минут она считала хищницей и мегерой, а сейчас видела в ней только усталую женщину, разочаровавшуюся еще раз.

— Я ничем не помогу Алексею, а ждать здесь известий — право Лизы. Помогите мне уехать в Лондон, — Настя показала свои забинтованные руки. — Там дочь и мама, мне нужно к ним.

— Хорошо, — почти прошептала Катя. Ей было жаль эту женщину, которая здесь, и правда, была не нужна, но которую ждали детские объятия и материнский укор в тысяче километров отсюда. — Вы можете полететь на том же самолете, на котором прилетела сюда я. Я только позвоню и все устрою.

Лиза еще трижды подходила к этой почти космической палате, в которой лежал Алексей, вглядывалась в знакомые черты в надежде увидеть хотя бы крошечное изменение к лучшему — изменений не было, время словно застыло для него, а, значит, и для нее. Боже, Лизе даже казалось, что Алексей не дышит, но врач объяснил, что причина — в искусственной вентиляции легких.

Как же так? в одну страшную минуту твоя жизнь теряет привычное содержание и смысл, и самыми важными становятся почти абсурдные слова: отек мозга, эскаротомия, некрэктомия, пересадка кожи. Она не хочет даже знать, что все это значит, но она должна знать. Выясняется, что отек мозга спадает и давление нормализуется — это хороший знак, на левой руке и частично на туловище ожоги третьей степени, сами они не заживут, а, значит, потребуется пересадка кожи. Следующие сутки будут критическими, а потом, если все будет хорошо, Алексея можно перевозить в другую больницу. Думал ли он, самоуверенный и жесткий циник, что посторонние люди будут говорить о нем, как о неодушевленном предмете: можно перевозить или нет, стоит ему дышать самостоятельно или нет. Боже, как больно и страшно! — Лиза прислонилась лбом к холодному стеклу, — больно смотреть на него и страшно отвести глаза. Глупо, конечно, но Лизе кажется, что, пока она смотрит на Алексея, она будто заставляет его жить. Редкая самонадеянность, ведь она даже не смогла заставить его с ней поговорить.