— Мне ужасно жаль, что я оставил у Капта моего скарабея, ибо он мог бы помочь мне больше, чем бог фараона, чья власть не простирается до этих безбожных мест. Ради нашей дружбы, Хоремхеб, если до тебя дойдет весть, что я, попав в плен, ворочаю жернова, поспеши выкупить меня и не жалей золота. Ведь я богат — богаче, чем ты думаешь, — хотя сейчас и не могу дать тебе полного отчета о моем состоянии, ибо я и сам не могу толком в этом разобраться.

Он отвечал:

— Я знаю, что ты богат, и занял у тебя солидную сумму при посредстве Капта, как у других богатых людей, будучи справедлив и не желая лишить тебя возможности ссудить меня деньгами в дальнейшем. Ибо надеюсь, что ради нашей дружбы ты не станешь досаждать мне из-за золота, поскольку это может осложнить наши отношения или даже совсем испортить их. Так что отправляйся, Синухе, друг мой, отправляйся в Танис и там подбери себе эскорт для своего путешествия в пустыню. Да защитит тебя мой Сокол, ибо сам я не могу: моя власть не простирается так далеко. Если ты попадешь в плен — я выкуплю тебя, если умрешь — отомщу за тебя. Знай об этом, и пусть это утешит тебя, когда копье пронзит тебе брюхо.

— Если услышишь, что я мертв, не мсти за меня, — сказал я с горечью. — Моему черепу, исклеванному воронами, не станет лете, если он будет плавать в крови твоих жертв. Передай только от меня привет принцессе Бакетатон, ибо она прекрасная и привлекательная женщина, хотя и надменная, а у одра своей матери она осведомлялась о тебе.

Выпустив эту отравленную стрелу и не оборачиваясь, я оставил его, несколько успокоившегося, и пошел распорядиться, чтобы писцы составили мне завещание и заверили его всеми необходимыми печатями. В этом документе я завещал все мое состояние Капта, Мерит и Хоремхебу и сдал его на хранение в архив Мемфиса. Затем сел на корабль до Таниса, а там, в опаленной солнцем крепости на краю пустыни, встретил пограничные отряды Хоремхеба.

Люди эти пили пиво, проклиная день своего рождения, охотились в пустыне на антилоп и снова пили пиво. Их грязные бараки были отвратительны и пахли мочой, а женщины, бывшие с ними, — самого низкого пошиба. Словом, они жили обычной жизнью пограничных отрядов и мечтали о дне, когда Хоремхеб поведет их сражаться в Сирию. Любая судьба, хотя даже сама смерть, была предпочтительнее этого невыносимого однообразия их существования в раскаленных бараках среди скорпионов и песчаных блох. Они рвались в бой; они поклялись, что станут ударной силой войск и ринутся на Иерусалим и даже на Мегиддо, сметая вонючих сирийцев, как поднявшийся Нил смывает сухой тростник.

Мой эскорт снарядился для путешествия. Бурдюки были наполнены водой и лошади приведены с пастбищ, пока кузнецы укрепляли колеса колесниц. По приказанию Хоремхеба мне предназначалось десять колесниц; каждую из них тащили по две лошади с одной запасной. В колесницах, кроме возничего, были пехотинец и копьеносец. Когда командир отряда докладывал мне, я пристально приглядывался к нему, поскольку вверял ему свою жизнь. Его набедренная повязка была изорвана и грязна, как у всех его людей, и солнце пустыни опалило его дочерна; лишь плеть с серебряной тесьмой отличала его от прочих. Я очень доверял ему — больше, чем если бы он был богато одет и имел слугу, охраняющего его от солнца.

Стоило мне упомянуть о носилках, как он, забыв, кто я, разразился смехом. Я поверил его словам, что единственный залог нашей безопасности — это скорость и потому я должен ехать с ним в его колеснице, оставив здесь носилки и прочие удобства. Он пообещал, что я, если пожелаю, буду сидеть на мешке с кормом, но объяснил, что во время движения лучше стоять и удерживать равновесие, иначе пустыня вытряхнет из меня дух и разбросает мои кости по обе стороны колесницы.

Я собрался с духом и сказал ему, что это уже не первая моя поездка в колеснице. Как-то я добрался от Смирны до Амурру за кратчайшее время, так что даже люди Азиру удивились такой скорости, хотя в ту пору я был моложе, чем сейчас. Командир по имени Джуджу вежливо выслушал меня, после чего вверил мою жизнь всем богам Египта, и вслед за ним я взошел в его колесницу. Там он развернул свое знамя, рявкнул на лошадей, и мы помчались по караванным путям в пустыню. Я подскакивал возле мешков с зерном, цепляясь за них обеими руками, стукался носом и оплакивал свою судьбу. Стоны мои тонули в грохоте колес, а возничие позади меня дико вопили от радости, уносясь прочь в пустыню от раскаленного ада бараков.

Так мы ехали весь день, а ночь я провел на мешках скорее мертвый, чем живой, горько проклиная день, когда родился. На следующее утро я попытался стоять в колеснице, держась за пояс Джуджу, но через некоторое время соскочило колесо, наткнувшись на камень, и я описал высокую дугу и уткнулся головой в песок, где колючки исцарапали мне лицо. Но мне было не до того. Когда спустилась ночь, Джуджу, казалось, забеспокоился о моем состоянии. Хотя он ограничивал своих людей в воде, он все же полил немного воды мне на голову. Он держал меня за руки и утешал, говоря, что пока еще нам везло и что если и на следующий день на нас не нападут вольные отряды, то на четвертый день мы уже можем натолкнуться на разведчиков Азиру.

На рассвете меня разбудил Джуджу, грубо вытряхнув из колесницы прямо на песок. Он выбросил мне вслед мои таблички и ящик, а затем, развернув лошадей, поручил меня богам и умчался полным галопом в сопровождении остальных колесниц, и их колеса высекали искры из камней.

Очистив глаза от песка, я увидел группу сирийских колесниц, движущихся от холмов по направлению ко мне и разворачивающихся в боевом порядке. Я поднялся и замахал пальмовой ветвью над головой в знак мира, хотя ветвь сморщилась и иссохла за время моего путешествия. Колесницы пронеслись, не обратив на меня внимания, разве только стрела пропела возле моего уха и нырнула в песок позади меня, и помчались за Джуджу и его людьми. Я видел, однако, что те хорошо позаботились о своем спасении.

Поняв, что погоня бессмысленна, колесницы Азиру вернулись ко мне, и командиры вышли из них. Я назвал свое звание и показал им таблички фараона, но они не обратили на них никакого внимания. Они обобрали меня, открыли мой дорожный ящик, взяли мое золото, затем сорвали с меня одежду и привязали мои запястья к задней части колесницы. Когда они тронулись, мне пришлось бежать за колесницей — бежать, пока я не задохнулся, а тем временем песок содрал кожу с моих колен.

Я, несомненно, умер бы от этого путешествия, если бы лагерь Азиру не находился сразу же за цепью холмов. Полуослепшими глазами я увидел массу шатров, между которыми паслись лошади; колесницы и повозки, запряженные быками, стеной окружали лагерь. Кроме этого, я не помню больше ничего до тех пор, пока не увидел, очнувшись, рабов, которые плескали на меня водой и втирали масло в мои руки и ноги. Командир, умеющий читать, посмотрел мои глиняные таблички, и теперь со мной обращались с должным почтением и вернули мою одежду.

Едва я смог ходить, меня отвели в шатер Азиру, пропахший жиром, шерстью и куреньями. Азиру направился мне навстречу, рыча как лев; у него на шее позвякивали золотые цепи, а курчавая борода его была в серебряной сетке.

Он подошел ко мне и обнял меня, сказав:

— Я огорчен, что мои люди дурно обошлись с тобой. Ты должен был назвать им свое имя и объяснить, что ты посланник фараона и мой друг. Тебе следовало также размахивать пальмовой ветвью над головой в знак мира, как того требует обычай. Мои люди сказали мне, что ты. бросился на них с ножом в руке, гак что, защищаясь, они были вынуждены схватить тебя.

Мои ободранные колени горели и боль в запястьях не утихала. Снедаемый горечью, я возразил:

— Посмотри на меня и подумай, угрожала ли твоим людям опасность? Они сломали мою пальмовую ветвь, и ограбили меня, и топтали таблички фараона. Тебе следовало бы выпороть их, дабы научить их уважать посланника фараона.

Но Азиру насмешливо распахнул свою одежду и поднял руки.

— Видно, тебе приснился дурной сон, Синухе! Что я могу поделать, если во время столь утомительного путешествия ты поранил свои колени о камни? Я и не подумаю пороть своих лучших людей из-за какого-то жалкого египтянина, а слова посланника фараона как жужжание мух в моих ушах.