Вторая дочь фараона Мекетатон занемогла изнурительной болезнью; се щечки пылали от лихорадки и ключицы стали выступать под кожей. Я пытался подкрепить ее тонизирующим средством, давал ей пить растворенное золото и оплакивал мою судьбу, поскольку не успели прекратиться приступы у фараона, как заболела его дочь, так что я не знал покоя ни ночью, ни днем. Фараон тоже встревожился, ибо нежно любил своих дочерей. Две старшие — Меритатон и Мекетатон — сопровождали его на балкон в дни приемов и бросали золотые цепи и другие подарки тем, кого фараон желал удостоить этой чести.

Как это обычно бывает у мужчин, фараон стал нежнее к этой больной дочери, чем к трем другим. Он подарил ей шары из слоновой кости и серебра и маленькую собачку, которая следовала за ней повсюду и спала в ногах ее постели. Он похудел и потерял сон из-за своей тревога, поднимаясь по нескольку раз каждую ночь послушать, как дышит ребенок; всякий раз, как она кашляла, у него разрывалось сердце.

И для меня эта маленькая девочка значила больше всего, чем я владел в Фивах, больше, чем Капта, больше, чем голодный год или чем все люди, голодавшие и умиравшие в Сирии по вине Атона. Я окружил ее величайшей заботой и самым тщательным уходом, пренебрегая другими знатными пациентами, страдавшими от обжорства и скуки, а более всего от головных болей, поскольку это был недуг фараона. Делая вид, что лечу их от головных болей, я приобрел много золота, но мне надоело и золото, и мое пресмыкательство.

Часто я бывал так нетерпелив с моими пациентами, что они говорили: «Положение придворного врача вскружило ему голову! Он воображает, что фараон прислушивается к нему, и знать не желает, что хотят сказать ему все прочие».

Но, когда я думал о Фивах, Капта и «Хвосте крокодила», меня одолевала грусть, а мое сердце изнемогало от неутолимой жажды. Я уже лысел под своим париком, и бывали дни, когда, забывая о своих обязанностях, я погружался в грезы и снова брел по дорогам Вавилона, вдыхая запах подсушенного зерна на глиняных токах. Я заметил, что растолстел, мой сон стал тяжелым, и мне понадобились носилки, поскольку даже от короткой прогулки пешком у меня начиналась одышка, хотя прежде самые длинные расстояния были мне нипочем.

Но, когда снова пришла осень и вода поднялась, а ласточки, покинув прибрежный ил, стремительно замелькали в вышине, дочь фараона начала выздоравливать. Она улыбалась и больше не чувствовала болей в груди. Душой я летел за быстрыми ласточками и с позволения фараона сел на корабль, направляющийся в Фивы. Он поручил мне приветствовать от его имени всех прибрежных поселян, между которыми он разделил земли ложного бога, и также послал приветствия учрежденным им школам и надеялся услышать о них хорошие вести по моем возвращении.

Я посетил много селений и собирал старцев для разговора. Путешествие было более спокойным, чем я ожидал, ибо флаг фараона развевался на топ-мачте, моя постель была мягкой, а на реке не было мух. Мой повар следовал за мной в специальной лодке, и из всех поселений ему доставляли дары, так что я не испытывал недостатка в свежей пище. Но, когда поселенцы приходили ко мне, я видел, что это сущие скелеты, их жены озирались вокруг глазами, полными страха, пугаясь каждого звука, а дети были болезненными и кривоногими. Эти люди показывали мне свои хлебные закрома, пустые больше чем наполовину; зерно в них было испещрено красными пятнышками, словно побывало под кровавым дождем.

Они сказали мне:

— Сначала мы думали, что наши неудачи от незнания, поскольку мы никогда прежде не возделывали землю. Но теперь мы знаем, что земля, которую фараон разделил между нами, проклята и тот, кто возделывает ее, тоже проклят. По ночам невидимые ноги топчут наши посевы, невидимые руки ломают посаженные нами деревья. Наш скот гибнет без причины, наши оросительные каналы засоряются, и мы находим падаль в наших колодцах, так что лишены даже питьевой воды. Многие покинули свою землю и вернулись в города еще беднее, чем были, понося имя фараона и его бога. Но мы еще держимся, полагаясь на наш магический крест и на письма, которые посылает нам фараон. Мы развешиваем их на столбах у себя на полях для защиты от саранчи. Но чары Амона сильнее волшебства фараона. Наша вера покидает нас, и мы хотим оставить эту ужасную землю, прежде чем перемрем, ибо уже у многих умерли жены и дети.

Я посетил также их школы, и, видя крест Атона на моей одежде, учителя прятали розги и делали знак Атона, тогда как дети сидели на току, скрестив ноги и уставившись на меня так пристально, что забывали утереть носы.

Учителя сказали:

— Мы знаем, что это чистое безумие — обучать каждого ребенка чтению и письму, но чего только мы не сделаем для нашего любимого фараона, который нам и отец, и мать и коего мы чтим как сыновья его бога. Но мы — ученые люди, и не подобает нам с нашим знанием сидеть на току, утирать носы чумазым ребятишкам и чертить уродливые знаки на песке, ибо у нас нет ни табличек, ни тростниковых перьев и, более того, эти новые буквы никогда не смогут передать всю ту мудрость и знания, которые мы приобрели с великим трудом и великой ценой. Наше жалованье подолгу не выплачивают нам, а родители вознаграждают нас очень скупо; их пиво слабое и прокисшее, и масло в наших кувшинах прогоркло. Все же мы проявляем настойчивость, показывая фараону, что невозможно научить всех детей читать и писать, ибо лишь лучшие ученики, чьи головы податливы и восприимчивы, могут учиться.

Я проверил их познания, которые отнюдь не удовлетворили меня. Еще менее понравились мне их опухшие лица и бегающие глаза, ибо эти учителя были разжалованными переписчиками, которых никто не взял бы на работу. Они приняли крест Атона ради пропитания.

Поселенцы и старцы в селениях отчаянно ругались во имя Атона и говорили:

— Синухе, господин наш, замолви за нас словечко перед фараоном и попроси его снять наконец с наших плеч груз этих школ, ведь нам больше не выдержать. Наши мальчики возвращаются домой все в синяках от побоев, с выдранными волосами, а эти ужасные учителя ненасытны, как крокодилы. Они разоряют нас, вымогают наши последние деньги и сдирают шкуру с нашего скота, чтобы купить себе вина. Когда мы в поле, они входят в наши дома и развлекаются с нашими женами, утверждая, что такова воля Атона, для которого все мужчины равны и все женщины равны. Поистине мы не хотели никаких перемен в нашей жизни, ибо хотя мы и бедствовали в юродах, но все же не были обделены счастьем. Здесь мы не видим ничего, кроме грязных канав и мычащего скота. Правы были те, кто предупреждал нас: «Остерегайтесь перемен: у бедных всегда все получается к худшему. Как бы ни менялся мир, знайте, что от этого у бедняка станет только меньше зерна в мешке и масла в кувшине».

Сердце мне подсказывало, что правда на их стороне, и я не вступал в споры, а продолжал свой путь. Меня переполняла грусть из-за фараона, и я поражался, что он губит все, к чему ни прикоснется, так что усердный от его даров становится ленивым, и только все самое никчемное льнет к Атону, как мухи к трупу. А потом меня охватило ужасное подозрение: что если фараон и праздная знать, да и я сам в последние несколько лет, не больше чем паразиты, блохи в собачьей шерсти? Может, блохи считают, что собака существует только для их пользы и пропитания. Фараон и его бог, возможно, и есть такие блохи, — от них одни неприятности и никакой пользы. Ведь собакам только лучше, если они свободны от паразитов.

Так моя душа пробудилась от долгой спячки и с презрением отринула город Ахетатон. Я взглянул на все новыми глазами и не увидел ничего хорошего. Но, возможно, мои глаза были под действием чар Амона, который втайне правил всем Египтом, за исключением Небесного Города, куда его власть не простиралась. Где была истина, не могу сказать, ибо хотя и есть люди, которые никогда не меняют своих взглядов и прячутся от нового, как черепаха в панцирь, но на меня всегда очень влияло то, что я видел и слышал. Поэтому многое определяло мой образ мыслей, порой даже безотчетно.