Он бросился ко мне и, едва успев поздороваться, закричал мне в волнении:

— Вызови носилки, Синухе, и быстрее следуй за мной. Я приехал из страны Амурру, царь которой Азиру послал меня за тобой. Его сын болен, и никто не знает, что с мальчиком. Царь свирепствует, как лев в пустыне, и ломает кости каждому, кто приблизится. Поэтому возьми свой ящик с лекарствами и немедленно следуй за мной, или я отрежу тебе голову и вышвырну ее на улицу.

— Моя отрезанная голова мало помогла бы царю. Но я прощаю твою настойчивость и последую за тобой — не из-за твоих угроз, а потому, что царь Азиру мой друг и я должен помочь ему.

Я велел Капта сходить за носилками и последовал за гонцом, радуясь в душе. Я был так одинок, что мне приятно было встретить даже Азиру, которому я когда-то позолотил зубы. Но я уже не был больше так счастлив, когда мы подошли ко входу в ущелье, ибо тогда меня и мой ящик с лекарствами водрузили на повозку и помчали на диких лошадях. Мы неслись по камням и через скалы, и я боялся, что у меня будут переломаны руки и ноги, и пронзительно кричал от страха. Мой спутник на своем усталом коне остался далеко позади, и я надеялся, что он, может быть, сломает себе шею.

По другую сторону хребта меня перетащили из одной повозки в другую, запряженную свежими лошадьми. Я толком не мог разобрать, стою ли я на ногах или на голове, только покрикивал на возниц: «Мерзавцы! Негодяи! Навозные жуки!» и бил их по спине кулаками, когда мы выезжали на более ровное пространство; но я уже не так крепко цеплялся за края повозки. Они не обращали на меня внимания, только дергали вожжи и щелкали хлыстом так, что мы подскакивали на камнях, и я думал, что отлетят колеса.

Наше путешествие в Амурру было, таким образом, недолгим, и перед заходом солнца мы прибыли в город, окруженный заново построенными очень высокими стенами. Их охраняли солдаты со щитами, но ворота были открыты для нас. Мы проехали по городу, сопровождаемые ослиными криками и воплями женщин и детей, а корзины с фруктами взлетали в воздух и бесчисленные кувшины были раздавлены под колесами, ибо возницы по пути не обращали ни на что внимания.

Когда меня вытащили из повозки, я качался как пьяный. Возницы за руки втащили меня в дом, а рабы следовали за нами с моим медицинским ящиком. Мы только дошли до наружной стены, увешанной щитами, кирасами и копьями, и тут с нами столкнулся Азиру, ревущий, как раненый слон. Он разрывал свои одежды, посыпал голову пеплом и до крови царапал лицо ногтями.

Азиру горячо меня обнял, зарыдал и сказал:

— Исцели моего сына, Синухе, исцели его, и все, что принадлежит мне, станет твоим.

Я ответил:

— Позволь мне сначала взглянуть на твоего сына, чтобы выяснить, смогу ли я исцелить ею.

Он быстро повел меня в большую комнату, нагретую жаровней, несмотря на то что стояло лето. Внутри воздух был душный. Посреди комнаты стояла колыбель, а в ней лежал младенец, которому не было и года; он был закутан в шерстяные одеяла. Он так пронзительно кричал, что лицо его стало иссиня-черным и пот каплями выступил у него на лбу. Хотя он и был еще так мал, у него были густые черные волосы, как и у его отца. Я не видел, что ею так беспокоило. Если бы он умирал, он не мог бы орать так громко. На полу рядом с колыбелью лежала Кефтью, женщина, которую я некогда подарил Азиру. Она стола толще и белее, чем прежде, и ее огромное тело тряслось, когда она от горя билась головой об пол, и сетовала, и пронзительно кричала. Из углов комнаты доносились вопли рабов и кормилиц, лица которых распухли и посинели от побоев Азиру, поскольку они не могли вылечить его сына.

— Не падай духом, Азиру! — сказал я. — Твой сын не умирает, но я должен помыться перед тем, как обследовать его. И убери отсюда эту проклятую жаровню, пока мы все не задохнулись!

Кефтью быстро приподняла голову и сказала в испуге:

— Ребенок может простудиться! — Ее глаза задержались на мне. Тогда она улыбнулась, села, привела в порядок волосы и одежду и спросила: — Синухе, это ты?

Но Азиру ломал руки и стонал:

— Мальчик не может ничего есть, его рвет, и тело его горит. Уже три дня, как он ничего не ел, только плачет так, что мое сердце разрывается, когда я слышу его.

Я приказал ему прогнать кормилиц и рабынь, и он кротко подчинился мне, совершенно забыв о своем величии. Помывшись, я развернул шерстяные покрывала ребенка и вынул его, затем открыл ставни, так что комната освежилась прохладным вечерним воздухом. Ребенок тотчас же притих. Его крик прекратился, и он задрыгал своими толстыми ножками. Я щупал его тельце и животик, пока мне кое-что не пришло в голову, и я засунул ему в рот свой палец. Мое предположение оправдалось: первый зуб, как жемчужина, показался у него во рту.

Тогда я гневно воскликнул:

— Азиру! Стоило ли из-за этого твоим диким лошадям тащить сюда самого умного врача в Смирне? Твой ребенок ничем не болен — он только беспокойный и раздражительный, как и его отец. Может быть, у него и был небольшой жар, но сейчас он спал. Если его рвет, то потому, что у него есть здоровый инстинкт самосохранения, ибо его перекормили жирным молоком. Уже пришло время Кефтью отнять его от груди и приучить его к настоящей пище, или он скоро откусит соски своей матери. Вы должны знать, что ваш сын капризничает из-за того, что у него прорезался первый зуб, а если вы не верите мне, то посмотрите сами.

Я открыл рот ребенка и показал Азиру зуб. Он разразился диким ликованием, захлопал в ладоши и стал плясать по комнате, пока пол не задрожал под ним. Я показал зуб также и Кефтью, и она поклялась, что никогда не видала во рту ребенка такого прекрасного зуба. Когда она хотела снова закутать ребенка в шерстяные вещи, я запретил ей это и завернул его в легкое полотно, чтобы он не продрог от прохладного вечернего воздуха.

Азиру все плясал, топал ногами, пел своим хриплым голосом и вовсе не был смущен тем, что затащил меня в такую даль. Он настаивал, чтобы зуб его сына показали придворным и командирам. Даже стражников со стен позвали поглядеть на него. Они теснились возле колыбели, бряцая копьями и щитами, восхищались ребенком и старались запихнуть свои грязные пальцы ему в рот, чтобы пощупать зуб, пока я не выгнал их всех из комнаты, приказав Азиру помнить о своем достоинстве и сдерживать себя.

У Азиру был глуповатый вид; он сказал:

— В самом деле, я забылся и наделал лишнего шуму. Много ночей я лежал без сна с болящим сердцем у этой колыбели. Но ты должен понять, что это мой сын, мой первенец, мой принц, мое сокровище, зеница моего ока, мой львенок, который когда-нибудь наденет корону Амурру и будет править многими. По правде, я собираюсь сделать эту страну огромной, такой, какую стоит унаследовать, чтобы он принял ее и восхвалил имя своего отца. Синухе, Синухе, ты не знаешь, как я благодарен тебе за то, что ты снял этот камень с моего сердца! Ты должен признаться, что никогда не видел такого красивого ребенка, даже во всех твоих путешествиях. Взгляни на его волосы — на темную гриву льва — и скажи мне, видел ли ты когда-нибудь прежде такие волосы у такого маленького ребенка? Ты сам сказал, что его зуб, как жемчужина — прекрасная и сияющая, а посмотри на его руки и ноги!

Я так устал от его болтовни, что просил его убраться подальше вместе с его ребенком. Я сказал ему, что мои ноги болят от ужасной езды, так что даже теперь я не уверен, не стою ли я вниз головой. Но он успокаивал меня, обняв за плечи; он предложил мне самую разную пищу на серебряных блюдах, жареную баранину и рис, сваренный в жире, а также вино в золотом кубке. Я подкрепился и простил его.

Я остался погостить у него на несколько дней. Он дал мне щедрые подарки и много золота и серебра; его богатство очень увеличилось с тех пор, как мы не виделись. Каким образом разбогатела его бедная страна, он не сказал мне, но украдкой смеялся и говорил, что жена, которую я подарил ему, принесла ему счастье. Кефтью была тоже радушна и оказывала мне знаки уважения, безусловно, вспоминая палку, которой я так часто проверял прочность ее кожи. Она сопровождала меня повсюду, раскачиваясь, позвякивая своими безделушками, нежно поглядывая на меня и лаская меня улыбкой. Азиру пылал к ней такой горячей любовью, что редко посещал других своих жен, и то только из учтивости. Они были дочерьми вождей разных племен, с которыми таким образом он благоразумно обеспечил союз.