Когда после состязания я встретил Минею в помещении для быков, она оглянулась кругом и холодно сказала мне:

— Синухе, я не увижу тебя больше, ибо друзья пригласили меня на пир; кроме того, я должна приготовиться для моего бога, поскольку полнолуние будет послезавтра. Поэтому, вероятно, мы не встретимся больше до того, как я войду в обитель бога, разве только ты захочешь сопровождать меня туда с остальными моими друзьями.

— Да будет так, — сказал я. — Я должен многое повидать на Крите; обычаи, а также женские наряды очень заинтересовали меня. Когда я смотрел на ваши состязания, несколько твоих подруг пригласили меня к себе домой, и я получил удовольствие, глядя на их лица и грудь, несмотря на то что эти женщины были немного полнее тебя и гораздо легкомысленнее, чем ты.

Она схватила меня в бешенстве за руки; ее глаза засверкали, и, задыхаясь, она проговорила:

— Я запрещаю тебе веселиться с моими друзьями, когда меня нет! Ради меня тебе следовало бы подождать, пока я уйду, Синухе. И хотя, несомненно, я кажусь тебе слишком худой, что мне прежде никогда не приходило в голову, все же сделай из дружбы ко мне то, о чем я прошу тебя.

— Я пошутил. Я не хочу нарушать твой покой, поскольку тебе, конечно, предстоит еще многое сделать перед тем, как ты вступишь в обитель бога. Поэтому я вернусь в гостиницу и займусь больными, ибо многие в порту нуждаются в моей помощи.

Я ушел от нее, и еще долгое время спустя запах рогатых животных преследовал меня. Никогда не забуду я запаха критских стойл, и по сей день, когда я вижу стадо и чувствую его запах, меня начинает тошнить, я не могу есть и у меня болит сердце. Однако я отправился от Минеи к моим пациентам в гостиницу; я лечил их и облегчал их страдания, пока не спустилась ночь и не зажглись светильники в портовых увеселительных заведениях. Сквозь стены доносились звуки музыки и смех, ибо даже рабы переняли беззаботные манеры своих хозяев; каждый жил так, словно ему никогда не суждено умереть и будто не существует ни боли, ни горя, ни утрат.

Было темно; я сидел в своей комнате, где Капта уже разложил для меня циновку, на которой я спал; я сидел в темноте, потому что мне не хотелось зажигать светильник. Взошла луна, большая и яркая, но все еще не совсем полная, и я ненавидел луну за то, что она должна была разлучить меня с той единственной, которая была мне сестрой. Я также ненавидел себя за слабость и робость, за неопределенность своих собственных желаний. В это время открылась дверь и осторожно вошла Минея. Она была одета уже не по критской моде, на ней было то самое простое платье, в котором она танцевала перед могущественными и простыми людьми разных стран, а ее волосы были перевязаны золотой лентой.

— Минея! — воскликнул я в изумлении. — Почему ты пришла? Я думал, ты готовишься для своего бога.

Она сказала:

— Говори тише, ибо я не хочу, чтобы кто-нибудь услышал нас.

Она села напротив меня и, пристально глядя на луну, продолжала странным голосом:

— Мне не нравится место, где я сплю, в жилище быков, и я не так счастлива среди моих друзей, как некогда. Но зачем я пришла посетить тебя в этой портовой гостинице, чего мне совсем не подобало делать, не могу тебе сказать. Однако, если ты хочешь спать, я не стану мешать тебе и уйду.

Я не могла спать и тосковала о прежнем запахе лекарств и трав; мне хотелось еще раз отодрать Капта за уши и за волосы за тот вздор, который он мелет. Странствия и чужеземцы настолько увлекли меня, что я больше не чувствую себя дома среди быков; меня не радуют рукоплескания на поле, и я не стремлюсь даже так страстно, как прежде, в обитель бога. Разговоры об этом вокруг меня напоминают мне речь неразумных детей, их веселье подобно морской пене, выброшенной на берег, и их радости — не мои радости. В моем сердце пустота и в голове то же; там нет ни одной мысли, которую я могу назвать своей собственной. От всего больно, и никогда в жизни я так не страдала. Поэтому я прошу тебя подержать снова мои руки, как ты это обычно делал. Мне не страшно никакое зло, даже смерть, пока ты держишь мои руки, Синухе, хотя я слишком хорошо знаю, что ты предпочел бы смотреть на более полных и более красивых женщин, чем я, и держать их руки.

Я сказал ей:

— Минея, сестра моя! Мое детство и юность походили на чистый, глубоководный ручей. Моя зрелость была полноводной рекой, которая растекалась все шире, пока не превратилась в грязную стоячую лужу. Но, когда ты пришла ко мне, Минея, воды вновь слились и радостно устремились в глубокое русло, очищая мою душу. Мир улыбнулся мне, а зло отошло само собой. Благодаря тебе я познал добро: я лечил больных, не ожидая подарков, и боги тьмы утратили власть надо мной. Вот что означал твой приход. Теперь, когда ты уходишь, с тобой уходит и свет, и в душе моей пустота. Я никому больше не желаю добра. Я ненавижу людей и ненавижу богов и не хочу больше слышать о них.

Так обстоит дело со мной, Минея, и поэтому я говорю тебе: на свете много стран, но река только одна. Позволь мне увезти тебя в Черную Землю на берегах этой реки, где в камышах кричат дикие утки и каждый день солнце плывет по небу в своей золотой ладье. Пойдем со мной, Минея; мы вместе разобьем кувшин и станем мужем и женой и никогда уже не разлучимся. Жизнь будет легка для нас, а когда мы умрем, наши тела сохранят так, что мы сможем встретиться в Стране Запада и жить там вместе вечно.

Но она сжимала мои руки, касалась моих век, губ и горла кончиками пальцев и говорила:

— Синухе, если бы я и хотела, я не смогла бы последовать за тобой, ибо ни один корабль не увезет нас с Крита и ни один капитан не посмеет укрыть нас на борту. Меня сторожат уже для моего бога, и я не позволю, чтобы тебя убили из-за меня. Я не могу уйти с тобой. После того как я танцевала перед быками, их воля сильнее моей воли, хотя я не могу объяснить тебе этого, потому что ты этого не испытал. Поэтому в ночь полнолуния я должна войти в обитель бога, и никакая сила на земле не сможет помешать мне. Отчею это так, не знаю и, быть может, не знает никто, кроме Минотавра.

Мое сердце было подобно пустой гробнице, и я сказал:

— Никто не знает, что будет завтра, и я не верю, что ты вернешься из этой обители. В золотом дворце бога моря ты сможешь испить вечной жизни из его источника, позабыв обо всем земном, позабыв даже меня, хотя я не верю ничему этому. Это только сказка, а после всего, что я повидал, я уже не верю сказкам. Поэтому знай, что, если ты не вернешься в положенное время, я сам войду в обитель бога и вызволю тебя. Я вызволю тебя, если даже ты не пожелаешь вернуться. Такова моя цель, Минея, если даже это и будет последним моим делом на земле.

Но она в ужасе закрыла мне рот рукой и, оглядевшись кругом, воскликнула:

— Тише! Ты никогда не должен говорить такое и даже думать о таком. Обитель бога темна, и ни один чужеземец не сможет найти туда дорогу. Ибо непосвященного подстерегает там страшная смерть. Ты даже не сможешь войти туда, ибо медные ворота охраняются. Я рада этому, зная, что в своем безумии ты мог бы и в самом деле поступить так, как говоришь, и броситься туда себе на погибель. Верь мне, я вернусь по своей воле, ибо мой бог не может быть таким злым, чтобы помешать моему возвращению к тебе, если я этого желаю. Это самый справедливый и прекрасный бог, охраняющий могущество Крита и ко всем доброжелательный; благодаря ему цветут оливы, и созревает зерно в полях, и корабли идут по морю под парусами. Он посылает нам благоприятные ветры и водит суда в тумане, и никакое зло не постигнет тех, кого он охраняет. Почему же тогда он должен желать мне зла?

С детства росла она под его сенью; она была слепа, и я не мог открыть ей глаза, хотя вылечивал слепых с помощью иглы и возвращал им свет. В бессильной ярости я схватил ее в объятия и целовал ее и ласкал ее ноги, и они были гладкими, как шелк, и она была для меня, как свежая вода в пустыне.

Она не сопротивлялась, только прижалась лицом к моей шее и дрожала, и ее слезы обжигали меня, и она говорила: