— И не сочинять вместе музыку?

— Да как вы можете! — взорвалась моя собеседница. — Не надо иронии. Понимаете, это было настоящее чувство. Ей двадцать, и она бедна, и никогда до этого не знала мужчин. Он был ее мужчиной, а она была его женщиной. Адам и Ева! Не Мод виновата, что он был женат. Она бросилась в свою любовь, как… в омут, слепая, как ребенок, непосредственная, и так же поступил он. Это было настоящее чувство, — категорично повторила мисс Флеминг. — И посмотрите-ка, чем закончилось…

— Я видел.

Она заерзала на стуле, сминая в маленьких сильных пальцах сигаретный окурок.

— Не знаю, почему я все это вам рассказываю. Что это вам даст? Вам кто-нибудь заплатил?

— Мод. Двести долларов, они уже кончились. Но раз уж я оказался причастным к этому делу, я должен закончить его. Здесь больше, чем любопытство. Она умерла по какой-то причине. Я обязан, перед ней или перед самим собой, не знаю, но выяснить эту причину, обязательно выяснить.

— Ральф Надсон знает причину. И Элеонора Надсон знает. А Мод должна была провести свои лучшие годы с мужчиной, которого не любила, ее просто тошнило от него.

— Что значит — должна была выйти за Слокума?

— Вы не дали мне закончить, — сказала она. — Насчет Кэти…

— Вам не нужно беспокоиться о Кэти. Я чувствую вину перед девочкой.

— После всего случившегося это уже не имеет большого значения. Джеймс Слокум знал, что Кэти не его дочь. Говорили, что она родилась семимесячной, но Слокум знал.

— Отец Кэти — Надсон?

— Кто ж еще? Когда обнаружилось, что Мод беременна, он умолял жену о разводе. Он предлагал ей все, что у него было. Никакого толку. Тогда Надсон бросил жену, работу и уехал. Он был настолько сумасшедшим, что хотел взять с собой и Мод, — уехать в никуда, но она… не поехала… Она была напугана и думала о ребенке, которого носила. Джеймс Слокум захотел, чтобы она вышла за него замуж, и Мод согласилась.

— А каким образом он появился на сцене?

— Всю зиму Мод печатала для него дипломную работу, его первую драму, он казался хорошо обеспеченным, а оказалось совсем не так. У него, вы знаете, хорошо подвешен язык. Он уверял, что Мод нужна ему, что она может его спасти. Но так получилось, что она не смогла этого сделать.

— Но она пыталась, — заметил я. — Вам следовало бы выполнять мою работу, мисс Флеминг. — Вы имеете в виду то, что я умею видеть, что происходит? Да, я умею.

Но что касается Мод… Мы были, как сестры. Мы обсудили с ней все, прежде чем она ответила Слокуму. Это я посоветовала ей выйти за него замуж. Это моя ошибка! Я часто ошибаюсь. — Горькая улыбка тронула ее глаза и губы. — Между прочим, я вовсе не мисс. Я миссис Милдред Краус Петерсон Дэниелс Вудбэри. Я была замужем четыре раза.

— Значит, вас поздравляли четыре раза.

Она не приняла этого тона.

— Как я уже призналась: я совершила и совершаю ошибки. За большинство из них я расплачивалась сама. За ту — расплатилась Мод. Они вместе со Слокумом покинули школу еще до окончания весеннего семестра и отправились жить к его матери в Нопэл-Велли. Она решила стать ему хорошей женой, а ребенку — хорошей матерью, и ее борьба с собой продолжалась двенадцать лет. Двенадцать лет!

В сорок шестом году ей попалась фотография Надсона, напечатанная в «Лос-Анджелес таймс». Лейтенант полиции в Чикаго, он поймал какого-то беглого преступника или еще кого-то, не знаю. Мод осознала, что она все еще любит его и что жизнь в Нопэл-Велли — не жизнь. Она приехала сюда и рассказала мне об этом, я посоветовала ей поехать в Чикаго. Если будет надо, добираться на попутках. Немного денег она накопила. И она поехала. Надсон жил один. Неразведенный, но один. Но с ее приезда начиная, он перестал быть одним.

Так случилось, что начальник полиции в Нопэл-Велли был уволен за взяточничество. Надсон подал заявление и получил это место. Он хотел быть рядом с Мод и хотел видеть… дочь. Так все трое, наконец, оказались вместе. Но… — Милдред Флеминг вздохнула. — У Мод не было в Нопэл-Велли любовника. До Надсона не было.

— И из этого не вышло ничего хорошего.

— С Надсоном она бы ушла. Но было слишком поздно. Кэти… Самое неприятное во всей этой истории, что Кэти не нравился Надсон. И она без ума от Слокума.

— И даже слишком без ума, — вставил я.

— Я знаю, что вы имеете в виду. — Темные проницательные глаза погасли и снова вспыхнули. — Но ведь она полагает, что Слокум — ее отец. Это… привязанность дочери. Думаю, лучше ей и впредь так думать. Как вы считаете?

— Это не мое дело.

— И не мое тоже. Я рада, что не мое. Чтобы ни случилось с Кэти, я виновата перед ней. Мне стыдно. Она чудесная девочка. Я поеду повидаться с ней через недельку. Ах да… Я почти забыла — похороны. Где будут похороны?

— Не знаю. Лучше позвоните к ним домой.

Миссис Флеминг быстро поднялась из-за стола, протянула мне руку.

— Я должна идти — есть работа, которую надо закончить. Который час?

Я посмотрел на часы.

— Четыре.

— До свидания, мистер Арчер. Спасибо, что выслушали меня.

— Это я должен вас благодарить.

— Нет. Я должна была рассказать кому-нибудь об этом. Я чувствую себя виноватой. До сих пор.

— Виноватой в чем?

— В том, что еще жива, надо полагать. — Она улыбнулась мне какой-то странной улыбкой и выбежала на улицу.

Я сидел над третьей чашкой кофе и думал. О Мод Слокум. В ее истории не отыщешь ни злодеев, ни героев. Здесь некем восхищаться и никого нельзя винить. Каждый причинил страдания и себе, и другим. И каждый потерпел неудачу. Каждый пострадал.

Возможно, больше всех Кэти Слокум. Мои мысли и симпатии переместились от умершей матери к живой дочери. Кэти родилась на этот свет ни в чем не виновной. Ее отняли от груди и сразу окунули в море ненависти, ее школьные годы проходили в сущем аду, где ничто не было настоящим, кроме ее любви к отцу. Который вовсе не был ее отцом.

Поездка в Куинто в автобусе, забитом уезжающими на уик-энд любителями моря, — долгая, медлительная и жаркая. Девушка, источающая запахи пива и духов, подарила мне рассказ о том, каких успехов она достигла в кегельбане на двадцатой аллее Вейкики-Боул на Фигара-бульваре. При въезде в Куинто я поспешно распрощался с ней и, покинув наконец автобус, направился к молу. Моя машина стояла там, где я ее оставил и где парковаться нельзя. Квитанция о штрафе была заткнута за «дворник». Я разорвал ее на восемь частей и бросил все восемь клочков, один за другим, в океан. Я не собирался возвращаться в Куинто, где моя помощь никому не нужна.

Через перевал — снова в Нопэл-Велли. Главная улица задыхалась в потоке дневного транспорта и в тисках припаркованных у тротуаров машин. Одна из них вырулила на проезжую часть и обогнала меня, и тогда я вернулся и поставил свой автомобиль на освободившееся место. Я прошел квартал до «Антонио», зашел в ресторан и занял место в конце переполненного посетителями зала. Антонио увидел меня и кивнул, давая понять, что узнал. Не говоря ни слова, он обернулся к сейфу и открыл его. Когда он подошел, чтоб принять мой заказ, в его руках был неуклюжий газетный сверток. Я поблагодарил Антонио. Он ответил, что «не за что». Я попросил себе двойной бурбон, который он и принес. Заплатил ему за напиток. Он помог мне прикурить сигарету. Одним глотком я осушил бокал.

И ушел с деньгами в кармане…

Гретхен Кек стояла у газовой плиты. Наряд был скромно-минимальным: лиф и спортивные брюки. Соломенные волосы собраны в пучок, который держался на голове при помощи эластичной ленты. Яичница, подпрыгивая на сковороде, трещала как автоматический пистолет, превращая в решето и меня — пулями голода.

Гретхен не замечала меня до тех пор, пока я не постучал по открытой двери. Увидев, кто пришел, она схватила сковородку и замахнулась ею, как дубиной. Яичница упала на пол и осталась лежать там, истекая желтком.

— Убирайтесь отсюда!