Его лицо было как сдобный пончик.

— Я не знаю, какой бес вселяется в меня.

— Вы должны проконсультироваться с врачом. Это болезнь.

— Вы думаете, мне нужен психиатр?

— Все люди рано или поздно к ним обращаются. Вы можете себе это позволить.

— Тем не менее не могу. Действительно. Я не вступлю во владение своими деньгами до будущего года.

— Используйте кредитные возможности. Вы можете позволить себе обратиться к психиатру, если можете позволить нанять меня.

— Вы действительно думаете, что у меня что-то с головой?

— С вашим сердцем, — сказал я. — У вас голодное сердце. Лучше поищите, чем накормить его помимо пищи.

— Я знаю. Потому-то и хочу получить Джинни обратно.

— Вы должны сделать побольше этого. Если бы она увидела вас за вашей трапезой… — Последовало зловещее молчание. Я не закончил фразу.

— Она видела, — произнес он. — В этом все дело. Когда люди это видят, они начинают меня ненавидеть. Полагаю, что вы также оставите меня.

— Нет, я хотел бы прояснить все обстоятельства.

— Они никогда не прояснятся. Я безнадежен.

Я попытался слегка возразить:

— Моя бабушка, которая жила в Мартинеце, была религиозной женщиной. Она всегда говорила, что отчаиваться — большой грех.

Он медленно покачал головой. Его глаза забегали внезапно. Через минуту он сорвался с места и бросился к раковине на кухне. Его стошнило.

В то время как я помогал прочищать раковину, его отец появился в двери.

— Бедный мой мальчик опять кушал?

— Перестаньте, мистер Джемисон.

— Не понимаю, что вы имеете в виду. — Он поднял свои бледные руки, демонстрируя, какой он заботливый отец. — Я был своему сыну и отцом и матерью. Я должен был ими быть.

Питер стоял у раковины спиной к отцу, не желая показывать свое лицо. Спустя некоторое время отец ушел.

При огромной главной кухне с кафельными стенами, раковинами и плитами имелась небольшая кухонька со стороны балкона. Я узнал об этой наружней кухне из-за шума у двери — какое-то чихание, скрежет приближался и становился все более настойчивым.

— У вас есть собака?

Питер отрицательно помотал головой.

— Может быть, приблудная? Давайте впустим. Дадим ей кусок гуся.

Я включил свет в этой кухне и открыл дверь. Мариэтта Фэблон вползла на ступеньки. Она поднялась на колени. Ее руки обхватили мои ноги. На ее груди на стеганом халате была кровь. Глаза широко раскрыты и блестели, как серебряные монеты.

— Пристрелите меня.

Я спустился и поддержал ее.

— Это вы, Мариэтта? Кто это вас?

Она глотала ртом воздух.

— Любовник.

Остаток ее жизни ушел с этими словами. Я чувствовал, как он покидает ее тело.

В двери показался Питер. Он не стал проходить в наружную кухню. Ее заполнила смерть.

— Что она сказала?

— Она сказала, что ее застрелил любовник. Кого она имела в виду?

— Мартеля, — автоматически сказал он. — Она мертва?

Я посмотрел на нее. Смерть как бы уменьшила ее в размерах. Будто я смотрел на нее через другую сторону бинокля.

— Боюсь, что да. Вы бы лучше позвонили в полицию. Затем скажите отцу.

— А нужно ли ему говорить? Он найдет повод обвинить меня.

— Если хотите, я скажу ему.

— Нет, я сам. — Он демонстративно пересек кухню.

Я вышел в ветреную темноту и достал фонарь из машины. Хорошо протоптанная дорожка вела от сада Джемисонов к дому Фэблонов. Я решил, что детские ножки Питера проложили ее когда-то.

Появились свидетельства, что Мариэтта проползла по этой дорожке от самого дома: пятна крови и следы от коленей на земле. Ее розовая шапочка свалилась там, где дорожка проходила через пограничные кусты.

Передняя дверь дома громко хлопала. Я вошел внутрь и оказался в кабинете. Там над всем главенствовал резной письменный стол девятнадцатого столетия. Я пошарил в ящиках. Там не было любовного письма Одри Сильвестр к Фэблону, но я нашел письмо, заинтересовавшее меня не в меньшей степени. Оно было написано миссис Фэблон вице-президентом банка «Новая Гранада», Панама, Рикардо Розалесом в марте этого года. На довольно высокопарном английском в нем извещалось, что специальный счет, из которого банк периодически выплачивал ей деньги, уже исчерпан и не имеется никаких дальнейших инструкций по этому поводу. По установившимся правилам банка, для них, к сожалению, невозможно назвать имя ее патрона.

На дне ящика я нашел фотографию в рамке. На ней был изображен молодой лейтенант авиационных частей, который почти наверняка являлся Роем Фэблоном. Стекла в рамке не было, и маленькие округлые кусочки снимка были грубо выковыряны. Через минуту я пришел к заключению, что фотография была растоптана острым женским каблучком. Я подумал: как давно Мариэтта растоптала изображение своего мужа?

В том же ящике я нашел тонкие мужские часы с четырьмя латинскими словами, выгравированными на крышке: матиус анимис аманд амантур. Я не знаю латинский, но «аманд» значит что-то насчет любви.

Я снова посмотрел на фото Фэблона. Для моего натренированного глаза его голова казалась сделанной из грубой, пустой внутри бронзы. Он выглядел темным и решительным — тип мужчины, в которого дочь могла влюбиться. Хотя он был красив, а Мартель нет, я полагаю, можно уловить их некоторое сходство, достаточное, впрочем, чтобы Мартель мог вскружить ей голову. Я положил снимок и часы обратно в ящик.

Свет все еще горел в гостиной, где недавно я разговаривал с Мариэттой и слышал скрип ее зубов. Шнур от ее розового телефона был сорван со стены. На изношенном ковре краснели пятна крови.

Отсюда она начала ползти к нам на кухню.

Вдали слышалось завывание еще более громкое, чем ветер, и более мрачное. Это был звук сирены полиции, которая почти всегда приходит слишком поздно. Я вышел наружу, оставив горящий свет и хлопающую дверь за собой.

Когда я вернулся в дом Джемисонов, люди шерифа были уже там. Мне пришлось объяснить, кто я, и показать свое удостоверение. Питер должен был поручиться, прежде чем меня впустили в дом. Они не позволили мне зайти на кухню.

Их нежелание сотрудничать со мной меня вполне устраивало. Это меня оправдывало в том, что я попридержал некоторые результаты собственных исследований. Но я напустил их на Мартеля. К двум часам дежурный офицер, инспектор Гарольд Ольсен, зашел в гостиную и сказал, что объявил розыск на Мартеля по всем статьям. Он добавил:

— Вы можете идти домой, мистер Арчер.

— Я думал, что подожду здесь и поговорю со следователем.

— Я следователь, — сказал Ольсен. — Я сказал своему заместителю доктору Уилсу не беспокоиться и не приходить сюда сегодня. Ему нужно отдохнуть. Почему вы не пойдете и не отдохнете дома, мистер Арчер? — Он тяжело надвинулся на меня, здоровый, упрямый, медлительный швед, который любил, чтобы его советы воспринимались как приказ. — Расслабьтесь и успокойтесь. Мы не будем иметь результатов вскрытия по крайней мере в течение двух дней.

— Почему так? — сказал я, не вставая со стула.

— Мы всегда делаем так, вот почему.

Он здесь был главный, и его слегка выпуклые глаза не терпели малейшего ущемления его власти. Создавалось впечатление, что, если бы его воля, он предпочел бы просто иметь дело на руках, но не решать его.

— Нет никакой спешки. Пуля попала в грудь, теперь мы это знаем, и, вероятно, прошла сквозь легкое. Смерть наступила в результате внутреннего кровоизлияния.

— Меня интересует, как умер ее муж.

— Это самоубийство. Вам не нужен доктор Уилс, чтобы подтвердить это. Я вел это дело сам.

Ольсен присматривался ко мне более внимательно. Он опасался, что я могу подвергнуть сомнению его выводы, и от такой мысли заранее приходил в ярость.

— Это уже закрытое дело.

— И нет возможности его снова открыть?

— Нет, никакой. — От злости он зашипел совсем безграмотным языком: Фэблон совершил самоубийство. Он сказал своей жене, что собирается сделать это. И сделал. Нет данных, что здесь было дело нечисто.