Было понятно, что на Западе пропаганду не любят, и поэтому нужно сочинить если что-то не антисоветское, то, по крайней мере, не очень и советское». То есть для того, чтобы «штампов» избежать, надо было поработать мозгами — чтобы соблюсти требования и провести линию АПН. А уж про то, что она была «не очень советской», пусть автор рассказывает совсем зеленым читателям.

Но вернемся от двух полярных оценок 1988-го — голосами «бывших» депутатов и голосом прокурора, «уличной девке»-перестройке приговор зачитывающего — к самому времени, участниками, а не только сторонними наблюдателями были и те и другие.

Шестидесятники были разными — скажем, диссиденты (как эмигранты, так и те, кто остались на родине) делились на либералов-«западников» и неославянофилов-«почвенников».

В датской Луизиане, неподалеку от Копенгагена, на одной из первых встреч интеллигенции эмиграции и «метрополии», вопрос об этом разделении и историческом его происхождении был задан — сейчас уж не припомню кем.

Встретились тогда в Луизиане в основном те, кого можно назвать, хотя и с натяжкой, шестидесятниками. Со стороны эмиграции — Василий Аксенов, Кронид Любарский, Борис Вайль, Анатолий Гладилин, Мария Розанова, Андрей Синявский и те, кто старше: Раиса Орлова, Лев Копелев, Ефим Эткинд. Со стороны «метрополии» — Галина Белая, Григорий Бакланов, Алексей Герман, Владимир Дудинцев, Фазиль Искандер, Юрий Афанасьев, Олег Попцов, Михаил Шатров. Сергея Есина датской стороне советская выделила «взамен» театрального режиссера Анатолия Васильева, который приехать не смог. Я себя чувствовала на этой встрече представителем «младшей», не шестидесятнической группы.

Конечно же, поколение шестидесятников составляли люди разных судеб, и между депутатом Юрием Афанасьевым, главным редактором журнала «Сельская молодежь» Олегом Попцовым и политэмигрантом Кронидом Любарским, отсидевшим несколько лет в лагерях за свои «стилистические расхождения» с советской властью Андреем Синявским, подробности суда над которым прекрасно помнили советские писатели, проходила более чем определенная граница. Но, как оказалось, отнюдь не пропасть. Шестидесятничество ведь больше, чем идеология: образ мыслей, иногда явных, норой — тайных, вернее, потаенных, и диапазон шестидесятничества велик, что и продемонстрировала и луизианская конференция, и само господство шестидесятников на страницах журналов и газет в качестве главных идеологов перестройки (в дальнейшем, уже в начале девяностых, те, кто годились шестидесятникам в сыновья, всласть отыграются за былое их «господство»).

Кстати, Михаил Шатров, единственный из участников луизианской встречи, упорно промолчит все дни ее работы. Ни монолога, ни участия в диалоге, споре, полемике… Совершенно иная стратегия поведения: может быть, уже тогда Шатрова увлекала мысль не столько о литературе, не об интеллигенции, а о строительстве, скажем, колоссального культурного центра, которым он и займется в девяностые.

То, как встреча организовывалась, тоже заслуживает упоминания: это тоже литература, сюжет времени, и весьма показательный. Решение — окончательное — об участии во встрече советских писателей и «деятелей культуры» принимал сам Егор Кузьмич Лигачев, влиятельнейший член Политбюро, консерватор, «уравновешивавший» партийного либерала и, как потом оказалось, расстригу Александра Николаевича Яковлева. Зарубежные паспорта и билеты участники встречи смогли получить только накануне отлета вечером, а перед тем — часов около шести — ожидающих документы в предбаннике иностранной комиссии Союза писателей пригласил к себе на инструктаж сам Владимир Васильевич Карпов. Сидение было недолгим, но по атмосфере многозначительным. «Ну, сами знаете, как себя вести и что говорить, — заключил в конце затянувшейся паузы секретарь союза. — Чего уж я буду вас учить…» После столь серьезного напутствия писатели с облегчением отправились домой, а наутро — вернее, за ланчем — встретились в Луизиане со своими коллегами из русского зарубежья, прилетевшими накануне.

Луизианская встреча затронула множество тем, но главным ее содержанием, на мой взгляд, было взаимное узнавание двух разделенных литературных территорий, попытка ускоренного преодоления искусственного разрыва — накануне предстоявшего исторического объединения, о котором никто еще и помыслить не мог.

Сейчас я перечитываю материалы конференции с некоторой даже улыбкой — настолько взаимные шаги, продвигавшие нас друг к другу, выглядят — спустя десятилетие — скромными.

А тогда — тогда они казались оглушительно смелыми.

Например, слова Искандера о ненависти каждого абхазца — от рождения — к Сталину. Или его же изящное рассуждение о «доле счастья», равно предназначенной Господом Богом для каждого народа, будь он большой или маленький: маленькая Дания гляделась не в пример счастливее огромного Советского Союза.

Или — долгий, не прерываемый ни единым шорохом или вопросом рассказ-исповедь Владимира Дудинцева о его не только писательских, но и человеческих мучениях.

Или — эффектный ораторский ход Юрия Афанасьева — обращаясь к эмигрантам: «Вы живите здесь — за нас, а мы будем там — за вас».

Надо учесть, что это было сказано не только в присутствии участников луизианской конференции «Интеллигенция и перестройка», но и перед внимавшими каждому слову разнообразными работниками посольства, разбросанными по внушительных размеров аудитории, подковой рядов спускавшейся к длинному столу с организаторами встречи и переводчиками, а также сменявшими друг друга на протяжении трех дней ораторами. Невероятных размеров окно, вернее, стеклянная стена выходила на пролив, и в свете яркого, весеннего балтийского дня были видны белоснежные паромы и даже шведское побережье… Пахло морем, весной, гамлетовскими вопросами (Эльсинор под боком), дразнящей, туманящей сознание свободой… Есин но утрам бегал и окунался в море, Герман до утра рассказывал свои истории. И никто еще не покушался на «советскую литературу» — эмигранты вели себя в высшей степени деликатно, уважая чувства другой стороны. Самым нелицеприятным и недипломатичным было выступление Кронида Любарского, снявшее эйфорию объединения и взаимопонимания, разлитую в зале, прямо, в глаза напомнившего о лагерях и тюрьмах, нет, не прошлых, а настоящих, — в частности, о лагере, в котором погиб Анатолий Марченко.

То, что «советской литературе» уготовано, что скоро с помощью Виктора Ерофеева будут отмечаться ее поминки, еще отнюдь не было очевидно.

Вот мнение читателя «Литературной газеты» (а именно на ее страницах эти самые поминки будут вскорости устроены) из Томска, обнародованное в начале года: «…открыл для себя Великую Советскую литературу, прочтя романы Ю. Трифонова, А. Рыбакова, В. Дудинцева, Ч. Айтматова, повести Ю. Аракчеева, А. Приставкина, С. Каледина… Крупным достижением под занавес считаю роман П. Проскурина "Отречение", опубликованный в журнале "Москва"…» В обобщенном читательском сознании год, «пронесшийся в атмосфере печатного Ренессанса» (Андрей Вознесенский), не поколебал, а добавил уверенности в значительности «советской литературы» (как «разоблачения» XX съезда в свое время должны были укрепить «законную гордость» и «партийную убежденность» советских людей).

В 1988-м в Москве появились «люберы» — подростки из подмосковных Люберец наводили своею неспровоцированной жестокостью страх на жителей столицы. Вторгалась иная, новая действительность — не утопически-очищенная, которую выстраивали в своем воображении в 1987-м путающие литературу с жизнью либералы-интеллигенты, а реальная, с кровью, преступлениями, рэкетом.

Год работал на разрыв.

С одной стороны, читатель «толстых» журналов с головой окунался в прошлое: симоновскую публикацию в «Знамени» («Глазами человека моего поколения», № 4–6) обсуждали, передавая журналы из рук в руки.

А «люберы» — это была тема «Огонька» прежде всего: эмоционально воздействовал не столько текст, сколько сами фотографии юнцов со скошенными лбами и крутыми затылками.