Скажем, почему исчезла маска («Алексия») «рассерженного, ворчливого, нечитающего» В. Новикова? Может, потому что и литература — «читабельная» для него, такая зовущая к перу, к бумаге — появилась?
Господи! Ну пришло бы в голову сейчас Ст. Рассадину или Б. Сарнову рецензировать серьезнейшую статью М. Новиковой «Маргиналы» («Новый мир», 1994, № 1) элегическими виршами, как это делает в газете «Сегодня» В. Курицын, да еще оформляя свою элегию персональным посланием «К Немзеру»? (Впрочем, в свое время — и опять-таки на сломе литературных языков — именно персонажной жанровой игрой увлекались и вышеупомянутые критики, а еще и Л. Лазарев, и З. Паперный).
Персонажность критики связана с ее упованием (привет Сверчку иному) на дружеский, понимающий круг. Поэтому столь важны здесь жанры дружеских обращений, посвящений, посланий. Литературный быт как бы возвращается к жанрам забытым. Свой круг, свой «салон», свой «альбом». И здесь свое как бы обязательное наплевательство на святыни — юродивая реакция на святошество:
…Кружится снег.
Струится сизый, нездоровый смех,
читатели, советчики, врачи
оболганы, а правды палачи
цитируют, резвятся, шебуршат,
вокруг святынь, паскудники, кишат.
Ах, неужели сам я маргинал?
Хоть бы никто об этом не узнал…
А тут же, в подвале той же самой газетной полосы, в очередной статье Немзер (не Крок Адилов) довольно-таки вяло и скучно пересказывает очередную журнальную публикацию. Как бы и не к нему, не к ентому Немзеру, тянет ручонки Курицын!
Да, кстати, пока я это все писала, возник и новый газетно-«сегодняшний» персонаж: Мауль Миллер-Млее. Лепите образы дальше — вот наш ответ на пропаганду понятия «имидж»…
Дальше? Игра была подхвачена и другими новыми изданиями, но пошла отнюдь не так аппетитно, как была придумана. Прием, как известно из благословившего Новикова — через В. Каверина — Ю. Тынянова, умирает при автоматизации, сиречь бессердечной эксплуатации, а игра не терпит эпигонства. Уже в «новой» «Независимой газете» вслед за «старой» (и за «Сегодня») тоже появились маски, и персонажная критика была продолжена С. Мармеладовой, Н. Фердыщенко, Хосе Бармалеевым, Птеро Дактилем и другими «личинами». Однако в отличие от предшественников, инициаторов персонажной критики, последователи (на авторство идеи инициаторов не только не ссылавшиеся, но и подвергшие их — вслед, вслед уходящему, как мило, несколько запоздавшей процедуре отлучения) работают подчас на «границах», захватывая маргинальные территории, на которые не стопил бы брезгливый башмачок Метелкиной или начищенный ботинок Крока Адилова.
Зрелищность и артистизм сначала были заявлены не критиками, а поэтами, художниками и музыкантами — «за эпоху до». Дмитрий Александрович Пригов, упорно разъясняющий для непонятливых персонажность своей поэтики и принципиальной artistiЗМ своего художественного поведения, — это раз. Перевод в зрелищный ряд поэзии, музыки, прозы — это два. Андеграунд, «севший» на акцию еще за эпоху до «эпохи до», — это три. Традиции artistизма, артистического поведения в серебряном веке — это четыре. Обэриуты… и гак далее, как говорил Велимир Хлебников, заканчивая свою акцию, хотя и не предполагая, что это за зверь такой.
Новые персонажи — среди них не только «раздвоившиеся» и «расстроившиеся» критики, но и оставшиеся под маской угрюмого разоблачительства обладатели всего одной фамилии, своей, но тоже очень уж «достоевской», — прибегли к жанру, испытанному еще Лямшиным в «Бесах»: под его пальцами революционная «Марсельеза» постепенно превращалась в игривый «Майн либер Августин». В поэтике новейшей персонажной критики обе эти мелодии сращиваются: с одной стороны, персонажность вроде бы диктует желаемую свободу и антиморализаторский стеб, с другой — она уж совсем неожиданно стала использоваться для нравственных уроков и приговоров, для выяснения именно что «облико морале». Если персонажники первой волны этого соблазна избегали, как могли (и, как могут, избегают), то волне второй было с этими ограничениями пресновато.
3
Критики совсем новой волны, привлекаемые новыми явлениями литературного быта (презентациями, лотереями, приемами, представлениями) более, чем литературой, охотно оставляют на покрывающихся пылью письменных столах набор немодных литературно-аналитических инструментов и приближаются к… поводят носами в предвкушении… чувствуют ароматы… нет, не кухни, а уже готовых блюд. Словесность же сегодня вообще глядит непонятой букой, если не бомжем, безнадежно скитающимся от одного коммерческого издательства к другому и питающимся крохами с их неплохо накрытого стола.
И слышно по морозной и обезлюдевшей (от боязни встретиться с кем не надо) Москве, как скрипят в ночной тиши перья — мол, там-то и там-то состоялось то-то и то-то, презентация такая-то, вручение призов там-то:
— фуршет состоял из… ужин был накрыт во французском (русском, мичиганском, грузинском и т. д.) стиле; вина были предложены красные, белые, зеленые, буромалиновые; шампанское наливали бочками, цистернами, фужерами, а водку «Абсолют» — стопками, крошечными рюмочками;
— промелькнули как тени и быстро скрылись (видимо, на другую презентацию) загадочные А и Б; при этом не забыто, кто был в чем одет; отмечено, — какой издатель сидел с бокалом в руке, но мрачнее тучи, а кто, свободный и прекрасный, веселился и шутил; в общем, — «выпили, поболтали, потолковали».
Запечатленная тусовка подвергается своеобразному, если можно так выразиться, анализу, и даже подводится под нее теоретическая база; то бишь маркируется по принципам «узнаваемости», «типам посетителей» и т. д. Выставляется оценка действу, в котором участвовали некие люди, «имеющие некий имидж».
Хочу быть правильно понятой.
Упаси меня Боже впасть в унылое стародевическое морализаторство и осудить сами праздники, приемы и презентации. Ходила, хожу и ходить буду — отнюдь не без пользы и не без удовольствия проведенное время. Где еще обсудишь премию, встретишь автора, назначишь встречу, обменяешься новостями, узнаешь, кто почем, договоришься о рукописи? Я не о приемах — я о том, что их описание подчас делает с соблазнившимися легкой добычей критиками.
И еще об одном: высокая филология не только не расходится с вышеупомянутыми новинками литературного быта, но и сама их развивает. Скажем, на вечерах того же «Нового литературного обозрения» были и серьезные доклады, и превеселые акции, когда, например, литературовед Андрей Зорин прочитал (в сухой интонации докладчика) стихи Д. А. Пригова, а Д. А. Пригов произнес (спел? прокричал?) текст доклада Зорина. Я не о самих фактах литературного быта — об их интерпретации.
Литературный и окололитературный быт не вытесняет ли в сознании читателей литературное со-быт-ие? В итоге складывается совершенно не соответствующий действительности и иллюзорный (около) литературный миф о мире, чтобы бытьв котором, оказывается, совершенно не обязательно что-либо открывать; а для того, чтобы быть «в курсе», совершенно не обязательно читать. Можно — и нужно — мелькать, участвовать, «тусоваться» (или читать, что про эту тусовку написано). Литературный факт трудами газетных интерпретаторов подчас подменяется атмосферой, которая оказывается не в пример более важной, чем сама первопричина. Такой вот парадокс нашей новейшей литературной действительности, отличающейся еще и манией грандиоза: впечатление от разговоров на тусовке порою даже сопоставляется с… разговорами Гёте с Эккерманом. Веселимся, господа!
Живописанием тусовки навязывается общественное мнение, складываются и ниспровергаются литературные репутации — получается, более зависящие от «имиджа», нежели от написанного. От текста. Вернее, так: текстом становится сам имидж,вытесняющий в современном окололитературном мире понятие репутации.У Битова должныбыть маленькие очки в круглой оправе, как у Грибоедова; в его квартире долженбыть полный бардак, подчеркнутый валяющимися тут и там надорванными конвертами (в этих белых бумажных гробиках, видимо, покоились читательские письма), на его столе должныгромоздиться иностранные книги. Это цитата из аудиовизуального текста «допущенного к столу» ТВ-критика. А «допущенный к столу» критик ресторанный в зубах вынесет на газетную полосу какой-нибудь жест, фразочку. Например, из Пьецуха только лишь «Душа моя» — этого, как выясняется, достаточно. К чему анализировать успехи и неуспехи, достижения и провалы редакторской концепции и практики журналов «Дружба народов» или «Золотой век» — занятие утомительное и трудоемкое… Лучше пиджак главного редактора обрисовать.
