И другого, чем авторы «Дня», воспитания критики, по-своему, конечно, изыскивали возможности для расширения однообразного литературного дела. Статьи и рецензии, рецензии и обзоры, обзоры и портреты — сколько можно! Тут и началось то, что можно обозначить как «поиски жанра».
Например.
Состоялся в Костроме поэтический фестиваль «Чибиряшечка», на который известный критик вместе с известными поэтами был приглашен в качестве эксперта (текстов, разумеется). Читая статью, написанную по следам фестиваля, своего рода отчет, узнаешь много чего интересного о бытеэтого действа, о поведениилауреатов. «Ходящим пузом вперед маститым критикам» противопоставляются самоотверженные эксперты, которые таки поехали из Вены, Лондона и Парижа, а не только из столицы нашей родины в Кострому, где «сидели под портретом инфантильного и встревоженного Петра Третьего». Их жестокие сердца растопило и подкупило многое, в том числе «беззащитная, лишенная внешних эффектов манера чтения» поэтессы, каковая ( манера чтения) для живописателя литбыта в данном характерном случае как бы и важнее самих стихов, о которых говорится между прочим. Описывается и перформанс премиальных вручений: «лауреат, которому море уже было по колено, дважды вылезал на сцену, расталкивая собратьев, и зачитывал одни и те же стихи». Мы узнаем, что «чтения ритмично перемежались музыкой»; в легком, ненавязчивом и непринужденном, вполне светском тоне повествуется об «атмосфере», «обстановке», «манере»; и, в конце концов, в этом тексте тонет итог, вроде бы для традиционной критики главное, но здесь мимоходом брошенное: «Качественно новой поэтики, оригинальной ритмической поступи не показал никто». Зачем же было, спросит ошарашенный читатель, столь воодушевленно живописать действо, если итог его столь исчезающе мал и, получается, если чего и заслуживает, так абзаца информации, а не шоу, из которого следует, что упоминание в газете есть наилучший для собравшихся поэтов «утешительный приз»?
Но если это шоу было исполнено В. Новиковым, критиком-профессионалом, значит, он преследовал и решал профессиональную задачу. Какую?
2
Зрелищность и персонажность — вот что стало складываться в начале 90-х как новая парадигма критики. Унылое (и не очень) эмпирическое описание, комментированный пересказ плюс унылый (а порой и остроумный) анализ, так называемая «установочная», а еще и «большая и мудрая», статьи, практически бесстилевые, в связи с обвалом общей социокультурной ситуации перешли к оборонительной стратегии в традиционных толстых журналах. В журналах тонких, новых еженедельниках и особенно в ежедневных газетах пошла своя игра. Где, как не в газете, изобретенный, из воздуха сотканный, угаданный персонаж может подтверждать свою роль или надевать маску постоянно (постоянство — залог реализации, «уплотнения» персонажа)?
Безусловное первенство принадлежит здесь «первому» отделу литературы и искусства «Независимой газеты». Борис Кузьминский и Андрей Немзер реализовали, признаюсь, мою давнишнюю мечту. И ежели бы Бог судил мне поработать в газете, то желание избавиться от амплуа, о коем (о желании) говорилось мною в одной из литгазетовских статей чуть ли не 1985 года, было бы исполнено.
Итак, были придуманы литературно-критические персонажи, маски, отнюдь не псевдонимы. Для карнавала-маскарада был изменен даже пол: так возникла в «Независимой» Аделаида Метелкина, иногда просто Деля. Без перемены пола появился Крок Адилов. (А еще, напомню, и ранее того — поэт Алекс Сэндоу. Тут уже автором персонажа был не критик, а литературовед, прозаик, историк Алексей Песков). Игра, в которой участвуют разные персонажи, а также реальные критики, потом в связи с внешними обстоятельствами была перенесена на страницы газеты «Сегодня», где и продолжилась, вовлекая все новые и новые действующие лица, наращивая персонажную театральность за счет Жиля Делёза и Ролана Барта, Гюстава Флобера и Зигмунда Фрейда, Ингмара Бергмана и Жака Бодрийяра, а также героев очередного сериала (режиссер действа — Ад. Метелкина и другие).
Так формировалось принципиально новое литературное пространство, в котором маски чувствовали себя, как и положено на карнавале, несравненно раскрепощеннее, нежели в строгой и все равно официальной литературной жизни. Извилистые ходы литературной игры с самими собою и с читателем, привыкшим в свое время ловить кайф от расшифровки эзопова языка, а потом заскучавшим вместе с критиками от банальщины литературно-публицистической прямой речи, оживили атмосферу.
В этой же игре участвовал (именно персонажно) и Владимир Новиков; только он пошел своим путем — «раздвоением» личности, не имени, «личины», а изобретением новой рубрики: «Алексия» (болезнь нечтения). Уж Новиков-то читатель, скажем прямо, беспробудный, и вдруг на тебе — вовсе не-читатель! Отказ от чтения был, конечно же, лукавой западней, демонстративным приемом, и персонажность рубрики (непонятая, увы, многими) — очевидной. Это была, прежде всего, демонстрация литературно-критического отношенияк унылой гладкописи нечитабельной прозы, к правильно-плоской, скучной одномерности литературной критики.
Так складывалась поэтикавеселого, «ряженого» направления, конечно же, конфликтующего с угрюмой серьезностью поучающих, морализаторских статей-кирпичей, грудой сваленных из грузовика текущей словесности куда-то под конец номера толстого журнала. Конфликтующего не по законам прямой полемики.
Именно эти «ряженые», незаконно появившиеся в литературной гостиной, поставили в туник традиционную литературную публику. «Маски» могли позволить себе то, что не могли преодолеть в себе жанровые традиционалисты: шутовство, переворачивание «идеологий», крик и шум на лужайке, потешное ниспровержение устоявшихся репутаций (впрочем, за всем этим весельем стояла вполне серьезная задача — сдвинуть критику с застывшей точки). Архаист и новатор порою совмещался в одном лице, но в разных личинах. Кстати, именно игра с полом и была жирным курсивом этой новой персонажности. Хотя, как говорится, sapienti sat[13], но ведь и которые отнюдь не сапиенти, должны были как-никак разобраться в ситуации. На этом фоне пророчество Вик. Ерофеева тоже выглядело игровым. Кто не вспомнит вездесущий мотив мировой литературы: господ, играющих слуг, и слуг, играющих господ! Так была изменена и намеренно спутана сложившаяся иерархия, «чинность» литературного быта истеблишмента, в котором все-таки всяк сверчок знай свой шесток. Вот именно: Сверчок!
Ведь когда вдруг стало «все можно», все стало и скучно. Слова о свободе и гласности уже были с пафосом сказаны и продолжали с пафосом произноситься. А тут была обретена эта самая свобода — через свободу литературного быта, новой персонажности и нового, соответственно, языка и жеста. Отнюдь не мною замечено, что путь к новому в литературе шел и идет через быт, через «малые» бытовые жанры — шутки и анекдоты, отклики и реплики. В «толстых» журналах те же самые «карнавально-валентные» критики продолжали печатать более чем спокойные, увесистые статьи и высокопрофессиональные переводы, но новое-то открывалось именно в лицедействе, в игре.
Унылая самопародийность писательских собраний или веселый междусобойчик литературных посиделок взывали не к глубокомысленной отчетности, а к игре. Скажем, В. Новиков, исчерпав персонажность своей «Алексии», находился в поисках другой маски — просветителя (см. публикации в «Общей газете»). Аделаида Метелкина, кроме литературы, взялась за кинематограф. Крок Адилов, Жеглов и Шарапов аннотировали — всерьез — очень даже высоколобые филологические сочинения.
Никто из «масок» не гнушается мелкой, по первому впечатлению, работой. Но, повторяю, из этой «мелочи» (как и из огоньковского «Книжного шкафа» Алексея Мокроусова, придумавшего не маску, а жанр, в котором он — режиссер) вываривается новая поэтика —но дороге из литературного быта в измененную литературу. Причем автобиографическая фактура обязательно вплетается в текст. Скажем, В. Курицын не преминет помянуть какого-нибудь своего плюшевого мишку наряду с новым романом. Весь этот быт, как и положено в игре, движется, мерцает, наплывает, исчезает. Динамика персонажносги резко отличает эту литературную критику от традиционной.
