Каково же послание,ради которого Анатолий Найман — соавтор реальных жизненных переплетений — все это затеял? Он сам удивляется: что же такое сделал, написал, наговорил Исайя Берлин, чем притягивал к себе пристальное внимание необычных — в свою очередь — людей? К чему они все стремились, что, собственно говоря, их роднило — Анну Ахматову и правоверного коммуниста, бежавшего из лагеря Тито к родному Сталину, потом из СССР через Болгарию и Германию — в Америку? То, что человек изначально свободен? Исайя Берлин, автор эссе о свободе, это знал. Он сам был примером свободного человека, своей свободой не стесняющего, а подчеркивающего достоинства других свободных личностей. Внутренняя ценность позитивной, в терминах сэра, свободы? За нее и жизни не жалко.

«И время прочь, и пространство прочь…»

Поэт, гражданин и пустота

Дмитрий Пригов. Сборник предуведомлений к разнообразным вещам

«Простолюдин языка» — кто смеет так называть художника, поэта (нет, против «поэта» он сам возражает), человека-artist'a, «деятеля культуры» (определение, данное Д. А. Приговым Д. А. Пригову 15.12.96 в «Независимой газете»), напророчившего пустоту здешней местности под красивым названием Россия («Все пертурбации в России не есть результат чьих-то ошибок или неблагостных поступков, поэтому кипение в этом котле заранее обречено»)? Да он сам и смеет — в «Предуведомлении к сборнику "Двадцать стихотворений японских в стиле Некрасова Всеволода Николаевича"».

Д. А. Пригов — известный мистификатор, и верить ему на слово не следует. Может быть, такой сборник и есть на свете. «Шестая азбука "Иерархический бестиарий"» существует, а может быть, и нет. Все знает только сам автор — но он, как опять же известно, нам не скажет ничего, кроме того, что уже сказал. Сказал — и составил: сборник предуведомлений к существующему, скажем гак, проблематично. В сознании автора. А разве сама Россия в приговском сознании не проблематична? — «У меня есть один образ: Господь здесь пожелал пустое место». Разве будущее — не проблематично? — «Надо жить без будущего, не рассчитывая на него».

Во всяком случае, читать этот сборник очень даже забавно, а присочинить книгу к предуведомлению в своем воображении пусть попытается каждый из 999 читателей (поскольку тысячный экземпляр находится у меня).

В отличие от архаично примитивистской поэтики поэзии приговской, построенной на игре кубиками-обломками Большого Стиля, 999-го читателя книги «предуведомлений» ждет совсем иное, интеллектуально-игровое мистификационное чтение. «Изоморфизм иерархических рядов вселенной позволяет сводить их на одном пространстве, пользуя в качестве языка описания язык одного из них (или какой-нибудь третий язык), открывая тем самым неожиданные аспекты предуготовленной гармонии мира сего». Вот такой жанр — данное предуведомление я привела полностью — и такой, пародирующий научные изыскания (ах, псевдонаучные? звиняйте, дядько, я думала, что вы птица) и их результаты.

Но если бы приговская поэтика была только пародией, исчерпанность грозила бы пальчиком с первой строфы о Милицанере. Пародия, но не только. Пафос — безусловен. Пафос воспевания, одический восторг.

В данном случае в темно-зеленой обложке книги, выпущенной издательством «AdMarginem» в коллекции «Passe-partout», заключено множество текстов, свидетельствующих о в высшей степени разнообразных стилистических тяготениях, влюбленностях и предпочтениях, а отнюдь не о пародийности только.

Пригов честно объясняет в «Предуведомлении» ко всему «Сборнику предуведомлений»: «Сам жанр предуведомлений (в моей личной практике) возник с реальной и честной целью объяснить что-то но поводу прилагавшихся к ним сборников стихов». А так как «основной круг общения состоял из художников», — то есть в поэзии неграмотных? несведущих? наивных? — то требовались «комментарии, а иногда и простое человеческое извинение».

Искреннего Пригова — читали?

Открытого? (Вернее, стилизующего искренность и открытость.)

«Ну, прости, старик, вот такое получилось!» — «А почему?» — «Да не знаю, старик, просто само вот получилось, едри его мать!» — «Так выброси!» — «А жалко! ведь дитя все-таки, дитя ведь! ведь дитя! дитя ведь все-таки, едри его мать, старик! как такое выбросишь! Мне нравится!»

И что же? В конце концов (разве не гоголевская интонация, да и не пародированная вовсе?) дидактический пафос исчезал и все обращалось в «чистый игровой жанр», на чем настаивает сам автор? Позволю себе с ним не согласиться: поразительно здесь, в «Сборнике предуведомлений», сочетание игрового с серьезным, печального с буйно-веселым, научного с антинаучным. Карнавал с отчетливым привкусом драмы.

Конечно, с карнавалом дело обстоит у Пригова всегда неплохо, и здесь, в приговских эссе, свобода от идеологий, убийственная для тех, которые имеются в виду, скажем, в «Предуведомлении к сборнику "Хулиганы моего детства"», — для шестидесятников («Все герои его встают, поднимаются как бы некими былинно-мифологическими существами»). Но Пригов не был бы Приговым, если бы не был Приговым исторически справедливым: «И пережив их, выйдя к свету богов нового поколения, всегда чувствуешь глубинную, темную, физиологическую, почти на молекулярном уровне, неизживаемую связь с их ужасом и восторгом». Это тебе не Д. Галковский, понимаешь.

Ну да, скажете вы, и будете правы: сверхзадача сборника в лоббировании самого себя. (Л кто же еще, кроме немецких, американских, а также французских славистов, Д. Л. Пригова пролоббирует?) Мол, вот посмотрите, как богато мое воображение (в том числе филологическое). А то вы все — Милицанер да Рейган, Рейган да Милицанер.

Прелесть «Сборника» в том, что он создан, как бы резвяся и играя, между Козьмой Прутковым и Федором Тютчевым, газетой «Коммерсантъ-Дейли» и «Новым литературным обозрением». Вот скажем, «Предуведомление к Семьдесят Шестой Азбуке "29 шагов в бездну"»: «Действительно. Бездна не дается разом. Но только постепенно. Только сделав первый шаг. Второй. Третий». Отсмеявшись, загрустим и задумаемся: сколько в Д. А. Пригове неучтенного, свободного, а сколько законспектированного (может быть, и закомпьютеризированного), и как же так одно с другим сочетается у этого «дурака» (валяние ваньки входит в образ и явно сечет предмет), оставляя в дураках — нас.

Хорошо, это все — о карнавале. Что же касается драмы, то она неизбывна: как ни радовали себя и друг друга бородатые дети андеграунда, на свету, увы, они остановились. Остановка произошла не в пустыне — нет, оказалось, что мир полон других, тоже художников, да и просто людей, тоже интересных и значительных в своем уже не подпольном кругу. «Как неверны, мучительны, а порой и просто трагичны наши с жизнью расчеты» (из «Предуведомления к сборнику "Расчеты с жизнью"»). Драма эта неизбежна, и в конце книги, завершающейся «Вопросами к Сорокину Владимиру Георгиевичу от Пригова Дмитрия Александровича», она вырывается на волю, и вопросы-то уже и не к Сорокину, и не пародийный, а бессмертно-поприщинский, гоголевский вопль: после стеба, после веселья, после бала, после всего: «Владимир Георгиевич! как выходишь, бывало, в зимний день в поля, снегом сребристым ровно укрытые, поблескивающие, уносящиеся со скоростью умозрения метафизического к горизонту трансцендентальному! Господи! Владимир Георгиевич! невозможно! Господи! сможем ли! возможно ли! Господи! нужно ли? а?»

Не дает ответа.

Если Россия, как следует из прямых заявлений Д. А. Пригова, близка к тому, что можно назвать «пустотой» («пустое место»), то своими «предуведомлениями» он эту пустоту заполняет, заговаривает, заштриховывает. Чем меньше останется пустого, незаполненного пространства, в том числе — и белых листов бумаги, тем лучше. Собственно, именно это (наряду с созданием «мифа» о Д. А. Пригове) и есть художественная и гражданская миссия, позволяющая преодолеть экзистенциальный страх — перед смертью («Когда деятели культуры с какого-то момента осознают, что они "намыли" миф и работают в его пределах (а миф бессмертен), смерть как тотальный ужас исчезает») и перед пустотой. Слово «гражданская» может кого-то покоробить — хочу объясниться. Пригов резче многих (и уж тем более — неожиданно) выступает против дегуманизации, считая, что, экстравагантно возможная на либеральном Западе, где идеалы гуманизма полностью победили, в России, где гуманистические идеи еще и не ночевали, борьба с ним (вроде того крестового похода, что объявил Вик. Ерофеев, в том числе и «цветами зла»), архаична, если не смешна. И Пригов над этой борьбой весьма по-приговски иронизирует. Позитивный идеал — партикуляризм, суверенная жизнь, privacy, хотя ради перформанса… нет, и ради перформанса ценностями организованной личности Пригов, уважающий «другого», жертвовать не будет. Ради перформанса — как Бреннер, изуродовавший в Амстердаме Малевича? Напомню, что до Малевича Бреннер свой агрессивный перформанс опробовал как раз на неагрессивном, более того, мягком — Пригове. Пригове, заговаривающем пустоту текстами о «человеке языкового поведения».