Но долготерпению Советской власти уже пришел конец. Началось наступление. Милиционерам, лучше знавшим местность, поручали разведку. Но и в сражениях они не отставали от красных конников.

Пески, пески, бесконечная и зловещая ширь Каракумов. Редкие колодцы, как правило, отравленные отступающими басмачами.

Джунаид-хан бешено огрызался. Как волк, он петлял по пустыне от колодца к колодцу, неожиданно обрушивался с флангов. Но наши шли за ним по пятам, и тогда басмачи в отчаянии начали бросать обозы, лишь бы уйти.

Уже была пройдена половина Каракумов. Тачмамедов прикидывал вместе с Борисовым по карте, далеко ли до линии железной дороги. Там выставлен заслон Красной Армии. Там Джунаид-хану придет конец.

Но Тачмамедову не пришлось участвовать в разгроме банд Джунаид-хана. В одной из атак у колодца Палван-Кую, когда он летел на своем ахалтекинце среди пуль, две нашли цель. Одна сразила его коня, другая — тяжело ранила Ораза.

Лежа на боку и пытаясь высвободить ногу, придавленную конем, Тачмамедов со слезами боли и обиды смотрел на всадников, проносившихся мимо. Они сейчас схватятся с ненавистным врагом, а он лежит здесь.

...Да, разгрома Джунаид-хана он не увидел. Валялся в госпиталях. Пуля, выпущенная из десятизарядной английской винтовки, надолго вывела его из строя. На больничной койке Ораз узнал, что Джунаид-хану с несколькими десятками приближенных удалось прорваться сквозь заслон и уйти в Иран. Но не знал тогда Ораз одного: что через три года ему, уже посланному на учебу в Москву, придется по вызову ЦК вернуться в Туркмению, чтобы принять участие в разгроме банд сыновей старого владыки Хивы, Ишек-хана и Абду-хана, и одного из самых дерзких курбаши Джунаид-хана — Шалтай Батыра. Это было уже в начале тридцатых годов, когда сыновья Джунаид-хана решили попытаться сделать то, что не удалось их отцу: свергнуть Советскую власть, вернуть старые порядки.

Не удалось.

Уже в Москве слушателю Академии связи Тачмамедову была вручена награда за боевые дела. Документ гласил:

Он вернулся в Ашхабад спустя четверть века, после долгой разлуки с этим городом.

Однажды Ораз Мамедович шел по городу со своими уже подросшими детьми. Евгений — в седьмом классе, Таня — в восьмом. В этот день он освободился рано. Обычно приходил ночью: после работы задерживался допоздна в штабе народной дружины.

Дети давно уже просили отца показать им, где раньше, в двадцатые годы, проходила граница города, рассказать о старом Ашхабаде. Они не видели ни дореволюционного города, ни довоенного. Приехали сюда в конце пятьдесят четвертого, и теперешний красавец Ашхабад вырос на их глазах из груды развалин, в которые превратило его землетрясение.

Тачмамедов шел с детьми по улицам и рассказывал. Неторопливо шагавший им навстречу старик в халате и лохматой шапке почтительно поклонился ему и, прижав ладонь к груди, поприветствовал:

— Салям!

Ораз Мамедович ответил. Женя удивленно посмотрел на отца. Он знал, что по туркменским обычаям полагается, чтобы первым здоровался младший по возрасту.

— Кто это, папа?

Тачмамедов усмехнулся:

— Басмач один, по тем временам знакомый.

— Басмач?! — у детей округлились глаза.

Они знали о басмачах из книг и кинофильмов. Но чтобы живой басмач ходил сейчас по улицам Ашхабада...

— Ну да. В двадцать четвертом или в двадцать пятом взяли мы его в плен. Темный человек был, обманутый. Я с ним долго говорил, объяснял, что к чему. Вот теперь встречаю иногда, благодарит. У него один сын инженером стал, другой — учитель. А Аннасахат, так старика зовут, боролся против новой жизни, муллы да беки ему мозги закрутили...

Да, не только с маузером и шашкой в руках сражался за Советскую власть Ораз Тачмамедов. Вчерашний батрак, прозревший благодаря революции, он нес своим соплеменникам горячее слово, пронизанное ленинской правдой.

Этой правде и служит он всю свою жизнь.

Старики поговаривали, что такого снега не было уже лет десять. По утрам мужики, покряхтывая и позевывая, расчищали лопатами тропки к воротам и сараям. От каждого дома шла своя дорожка. Санные следы и тропинки с разных концов села тянулись к площади, к лавкам, к церкви, к дому бывшей волостной управы.

Сойдутся люди с утра, потолкутся около лавок, попробуют самосад друг у друга и — опять по домам, каждый в свой. Стемнеет. Чуть помигают светлячки в замороженных окнах и погаснут один за другим. С вечера еще слышны неясные, приглушенные снегом звуки: хлопнет дверь, звякнет ведро, где-то залает собака. А потом гнетущая тишина наваливается на Ельцовку. Только слышен непрерывный легкий шорох. Идет снег.

Филимонов в такие ночи все ждал чего-то. Боясь пошевелиться, чтобы не разбудить жену, он подолгу лежал с открытыми глазами, чутко вслушиваясь в тишину, и, наконец, засыпал тревожным и беспокойным сном. Утром ночные опасения казались смешными. Он выходил во двор, щурясь от ослепительной белизны, весело брался за широкую деревянную лопату, раскидывал легкий, казавшийся невесомым снег, выпавший за ночь, пробивал дорожку к стайке, где стоял Пегаш. Тотчас на крыльце появлялся хозяин дома, в котором квартировал милиционер, — невысокий рябой мужичок с рыжеватой бородкой:

— Здорово ночевали, Николай Васильевич, с утречком вас! — он снимал шапку и кланялся в пояс.

Белое крупное лицо Филимонова розовело:

— Да ты что, Михалыч, ну сколько тебе говорено? Что ты мне, как попу или купцу, кланяешься? Уж коли ты меня по-простому звать не хочешь, зови официально — товарищ Филимонов, здравствуйте, или еще как. А то нехорошо получается, не по-революционному.

— О-хо-хо, прости меня темного, товарищ Филимонов, — послушно откликался Михалыч, поспешно надевая шапку. — Никак в привычку не возьму. Да и боязно как-то.

— Чего же бояться-то? — сердился Филимонов. — Власть теперь наша. Народная, значит. Служу я в милиции, так ведь она рабоче-крестьянской называется. Вот я, к примеру, рабочий, а ты — крестьянин. И выходит, что милиция общая для нас с тобой.

— Так-то оно так, — тянул хозяин, — но ить все одно власть. К примеру, заарестовать кого может...

— Да за что же тебя арестовывать? — горячился Филимонов. — Убил ты кого или украл что?

— Сохрани бог! — крестился Михалыч. — Не убивец я, греха на душу не возьму... Только время сейчас непонятное, неровен час... — и умолкал, вздыхая, уходил в темные сени.

Сколько ни пытался Филимонов вызвать Михалыча на откровенный разговор, ничего не получалось. Догадывался Филимонов, что не прост Михалыч, да не хочет раскрыться. Милиционер знал, почему. Хотя и были разбиты колчаковцы на Алтае — уже полтора месяца прошло, как освобождены были Барнаул и Бийск, — здесь, в глухом уголке, рядом с тайгой, уходящей к Кузнецким горам, было очень тревожно. Совсем рядом, в Анаштаихе, небольшой деревушке, налетевшие бандиты жестоко расправились с мужиками, отказавшимися идти с ними. В Тогуле зверствовали сынки богачей. Да и в самой Ельцовке за последнее время прибавилось свежих могил. Забили в колчаковщину насмерть Дунькина, Арташкина — мужиков, поднимавших голос против богатеев.

А еще поговаривали, что командир партизанского отряда Рогов свернул на путаную тропку анархии. Отряд его быстро превратился в банду, к которой примкнули и те, кто хотел поживиться, погулять в это тревожное и горячее время, и те, кто в душе накопил звериную ненависть к новой власти, к народу, кто втайне надеялся вернуть старые порядки. И тех и других пока вполне устраивала «программа» Рогова — неподчинение революционным порядкам, дисциплине. Острие «программы» было направлено в первую очередь против коммунистов.