Теперь он вновь прикрепляет ее к фуражке, на этот раз форменной, милицейской.

Когда Владимир был уже в дверях, Иван Захарович, ни к кому не обращаясь, заметил:

— Ох, хлопчики вы мои, много нам еще придется пролить крови, и вражеской и своей. Но какие бы трудности ни пришлось преодолеть, все равно настанет час и здесь, на берегу океана, у флага Советов будет стоять милиционер с красной пятиконечной звездой на фуражке. Будет!..

Когда Владимир поднялся на крышу и стал во весь рост у флага республики, время перестало для него существовать. Если раньше вся его сознательная жизнь протекала в годах, месяцах, а бывало что и в секундах (как сегодня, когда он бежал по улице, лез на балкон, стрелял, метал гранаты), то теперь время как бы застыло. Он впервые всем сердцем ощутил величие революции, поставившей его на этот пост не на день, не на год. На века.

Находясь в осажденном здании, он, разумеется, не мог видеть того, что происходило в это время на улицах города. И если бы ему сказали, что Полтавская, 3, стала за какие-то несколько часов магнитом, притянувшим к себе огромные людские массы, он бы не поверил.

Теперь же все это встало перед его глазами. Склоны сопок, круто спускавшихся к бухте Золотой Рог, были густо усеяны людьми. По крикам, движениям рук, выражающим приветствия, Владимир сразу же догадался, что это были рабочие, весь тот многочисленный трудовой люд города, который явился сюда, чтобы если и не помочь, то во всяком, случае подбодрить тех, кто ведет сейчас неравный бой с поднявшей голову контрреволюцией. А по улице Светланской, что протянулась почти у самого берега, выстроились колонны каппелевских отрядов и японские подразделения. На рейде дымили корабли интервентов, оттуда доносились крики. Это был другой мир. Мир эксплуататоров, мир преступников. Два этих мира стояли один против другого, готовые схватиться в смертельном бою. А он, Владимир Галицкий, находился в самом центре назревавшей бури.

На соседних крышах суетились иностранные журналисты с фотоаппаратами. Они целились в часового у флага объективами камер. Но, видимо, целились не только они. Владимир услыхал хлопок винтовочного выстрела, за ним другой, третий. Пули вгрызались в железо крыши у самых его ног. Он знал, что является отличной мишенью, но страха смерти не ощущал. Стоял под трепещущим на ветру флагом по стойке «смирно», высоко вскинув голову...

Неся свою необычную вахту, Владимир не мот знать, что происходило в это время внутри здания.

Японцы сперва не хотели принимать условия осажденных. Тогда Каунов заявил, что дальше вести переговоры не имеет смысла, отряд будет сражаться до последнего патрона. В конце концов парламентеры вынуждены были согласиться на все требования милиционеров. Ведь каждая минута сопротивления горстки осажденных привлекала к ним симпатии тысяч людей, вот-вот мог произойти взрыв народного возмущения. Этого оккупанты допустить не могли. Каппелевский полковник, участвовавший в переговорах, решительно возражал против уступок, требовал от японцев большей жесткости, настаивал, чтобы оккупанты отошли в сторону и дали белогвардейцам прикончить этих упрямых большевиков.

Однако японский офицер вежливо, но твердо ответил, что это невозможно: надо считаться с обстановкой, с общественным мнением, хотя бы для виду. Здесь немало корреспондентов иностранных газет, поэтому любая оплошность со стороны японского командования вызовет широкую огласку во всем мире. Не секрет, что за границей уже давно раздаются голоса протеста против вмешательства иностранцев во внутренние дела России.

Каппелевец тоже знал, что положение интервентов на Дальнем Востоке весьма непрочное, но ему претила мысль, что эти большевики выйдут из города как победители, с оружием и знаменем. Однако, сколько он ни настаивал, японцы приняли условия милиционеров.

— Мы хотим выглядеть в глазах цивилизованных народов джентльменами и рыцарями, — с улыбкой сказал каппелевцу японский офицер.

Но улыбка его была скорее растерянной, чем иронической.

...Четко чеканя шаг, по трое в ряд, неся на руках тяжело раненного Апрелкова, шли вверх по Светланской семь владивостокских милиционеров. Лица их были уставшие, почерневшие от пороховой копоти, но глаза блестели гордо и молодо. Шли к дивизионцам и рабочим, которые все еще держали небольшой плацдарм. Шли, зная, что скоро вернутся.

Склонившееся над бухтой солнце играло на остриях штыков и, казалось, провожало их в дальнюю дорогу.

Восхищение и страх вызывало это шествие у людей, что плотной стеной стояли на тротуарах. Восхищение — у друзей, страх — у врагов.

Сидим мы у крепости. Он рассказывает, а я ясно вижу все те события, которые происходили здесь. Вот они, басмачи! Бегут, разинув ревущие рты. Я будто слышу топот ног, ржание коней, дикие возгласы курбаши[2]. Чувствую, как пахнет порохом и серая пыль щекочет горло. От жажды пересохли и растрескались губы. От голода кружится голова, и распухший язык едва ворочается во рту.

Но вот я возвращаюсь из прошлого. Вокруг нет ни того пустыря, ни тех крепостных стен: всю крепость густо затопила зелень садов, виноградников, повсюду красивые дома. И передо мной не молодой черноволосый джигит Пулат, сын Насретдина, а уже шестидесятитрехлетний человек. Почти старик с пушистыми усами, тронутыми сединой.

Но он по-молодому крепок и духом и силой, старшина, исфаринской милиции Пулат Насретдинов, или, как его здесь любовно величают, Пулат-амак.

Руки его спокойно лежат на коленях. Руки труженика — большие, мозолистые, изрезанные морщинами. За его спиной 45 лет службы в милиции. И эти руки делали все, что требовала Родина. Сверкают на кителе ордена Красного Знамени, Красной Звезды, медали. А глаза, чуть поблекшие, задумчивы и немного печальны.

— Не все дожили до наших дней, — рассказывает Пулат-амак. — Погибли многие, очень многие. От пуль и сабель, от ножей басмачей. Многие...

Дымя папиросой, гляжу я на красные кирпичи и вижу сохранившиеся до наших дней выбоины от пуль. И снова перед глазами встают картины тех далеких грозных лет...

Первые отблески рассвета осветили суровое лицо часового, напряженно всматривавшегося в степь. Часовому что-то почудилось. Он поправил затвор винтовки, загнал патрон и, затаив дыхание, стал ждать.

Однако, как ни всматривался часовой во тьму, он не мог ничего разглядеть: враги подкрадывались осторожно. А если бы вдруг из-за Гара-Тау брызнула заря, часовой увидел бы ползущих на четвереньках бородатых басмачей — в пестрых, синих, красных халатах, в больших пестротканых чалмах. Заметил бы пулеметные ленты, кривые сабли, кинжалы, винтовки...

А в казармах спят милиционеры... Предрассветная пора — время самого сладкого сна. На циновке, брошенной тут же в кабинете, спит начальник милиции Усман Махмудов. Рядом, в большом зале, на полу в самых живописных позах забылись в крепком сне Пулат Насретдинов, Мубарак-Кадам, Авгон Саиджанов, Шароп Саидов, полсотни других милиционеров. Русоволосый парень во сне чему-то улыбается. Должно, приснилась родная деревня, любимая девушка...

С востока брызнули первые лучи рассвета.

Вдруг грохнул выстрел. Еще один, еще и еще.

— По ме-е-ста-а-ам! — размахивая маузером, Усман Махмудов спешил к бойнице. Тут уже вовсю шла стрельба по наступающим басмачам. Врагу не удалось захватить милиционеров врасплох.

Басмачи залегли. Позиция у них была невыгодной. Гладкий, как бритая голова, такыр просматривался далеко. Пули, летящие из крепости, прижимали басмачей к земле. Курбаши расталкивали своих «воинов», но те не поднимались. Лежа, наугад вели огонь. Их пули со свистом вонзались в сухую глину дувала и застревали там.