...Когда бандитов поодиночке вывели из машины и обезоружили, Абрамян покинул свою позицию. Ноги его не держали, и он беспомощно опустился на асфальт. Он выкурил подряд две сигареты и, придя в себя, приказал Смагоедину:

— Доставите задержанных в управление. Доложите, что я выехал на место преступления...

Он постоял на обочине шоссе, глядя вслед машинам, которые мчались к Еревану. Красные огоньки их стоп-сигналов горели спокойно и уверенно. Да, они могли сейчас так светиться: опасности больше не было.

Я ехал в метро к одному своему знакомому, к Безуглову.

В вагон вошел, опираясь на палку, инвалид. Мужчина, сидевший с краю, приподнялся, чтобы встать, уступить место. Но вошедший, не дожидаясь, ткнул его палкой в грудь:

— Эй ты, давай живее!

И пьяно плюхнулся на скамью. Соседка, молодая женщина, отпрянула от него, прижалась к мужу.

— Брезгуешь? — сказал инвалид и плотно придвинулся к ней.

— Гражданин, — сказал муж, — не приставайте...

— С-салага! — сказал инвалид. — И-и г-де ты был, когда я кровь проливал? Ты войну слыхал? П-послу-хай! — и он стукнул себе по ноге палкой. Раздался глухой деревянный звук.

— В-вот она, война-то! — сказал инвалид и вытянул протез поперек прохода...

...А у Безуглова, у Сергея Федотыча, нет обеих ног. Он потерял их не на войне, а спустя много лет после нее. Но тоже в бою. А на войне он был ранен в руку. В левую. Она-то и подвела его в погоне за бандитом...

Жизнь у Безуглова, в его сорок восемь лет, четырежды, можно считать, висела на волоске. И каждый раз этот волосок был все тоньше и тоньше.

Первый раз — давно, очень давно, в детстве. Они жили тогда в Колодном. Это — село под Курском, в десяти километрах. Отец, как вернулся с гражданской, в Курске служил, в пожарниках. Через сутки — в город, на дежурство. Он в ту ночь как раз и дежурил. Под утро — вызов на пожар в Колодное. Ехал и не знал, что его же дом и горит. Пока добирались конной тягой, рухнула изба...

А загорелось от пеньки. Сушилась пенька на печке, собирались веревки вить для снопов. Мать встала еще затемно, чтобы подоить корову. И, зажигая лучину, обронила, видать, искру. Вспыхнула пенька, сухая уже, горючая. Первым проснулся Вася, старший из ночевавших в избе ребят. Самый старший, Данила, ускакал в ночное...

Васе шел пятнадцатый. Проснулся он от дыма, от гари. И спросонья стал разбрасывать горящую пеньку. Вся изба заполыхала. И матери не попасть в дом через сени: огонь там. Она к окну. А Вася протянул ей в окно маленького Кольку, кричит: «Не лазь! Я сам...» И за самым маленьким, за Сережкой. А тот забился куда-то от страха и даже не орет, всхлипывает только. Нашел его Вася за печкой, потащил к окну, а Сережка упирается, все от страха. Передать его матери в руки уже нельзя было, окно в пламени, и Вася выбросил братишку через пламя во двор. Обгорел Сережка, ушибся о землю, но остался живой. А Вася задохнулся в дыму...

Второй раз — чуть не потонул Сергей. Но теперь уже не его спасали, а он спасал. У него так и должность называлась: водолаз-спасатель. Работал от Освода на Цыганском бугре — островок такой при впадении Кура в Сейм. Точнее говоря, бугор этот, горушка, превращается в остров только в паводок. Тогда чахлый Кур, через который в обычное время куры в брод переходят, становится полноводной рекой, а Сейм заливает окраины Курска. Спасательная станция на Цыганском бугре сторожит разливы реки. Наводнения тут, можно сказать, по расписанию, два раза в год, почти в одни и те же дни. Жители заранее переселяются на более высокие места, заблаговременно угоняют скот. Но всегда это — бедствие, при котором всего не предусмотришь, полностью не застрахуешься. Кто-нибудь да бедует, кто-нибудь да застигнут врасплох, кто-нибудь тонет. И спасатели начеку. У них катера, моторные лодки...

Но тонул Сергей не в половодье, не в разлив. Летом тонул, в межень, когда Кур еле живой, еле струится ручейком, а Сейм спокоен, ленив...

Женщины купались в Сейме. Прополоскав белье, плескались, шалили, как девчонки, топили друг друга в шутку. Вышли на берег, хватились — нет одной. Может, не заметили, как оделась и ушла? Да вон ее белье. Подняли крик. Сергей мимо шел с дежурства, услышал. Скинул одежку — и в воду. Нырнул раз, другой, туда-сюда: нет никого. Глубина тут невелика, но все же метра три-четыре наберется. Еле вынырнул, проплыл подальше под водой, увидел: лежит на дне. Подхватил, потянул на себя. Грузная, тяжелая. Да и сам уже воды нахлебался. Нырял-то без скафандра, без маски. Вынырнул, чтобы свежего воздуха глотнуть. И снова на дно. Взвалил на плечи, всплыл. А она всей тяжестью своей обратно, вниз тянет, плыть не дает. Вцепилась конвульсивно в горло, душит. И тащит на дно. Чувствует Сергей, что оставляют его силы, что не отцепить ему этих рук. Не выплыть. Но тут подоспел катерок и подобрал обоих...

В третий раз смерть была рядом — на войне... Он сначала и на войне был в спасателях. Бригадир санитарных носильщиков — так называлась его служба. А место службы — фронтовой эвакоприемник. Принимали раненых из полевых госпиталей, из медсанбатов да и прямо с передовой. Чтобы эвакуировать на поездах, на самолетах в глубокий тыл. Повидал он тогда крови, нагляделся на человеческие страдания, на муки безногих, безруких, обожженных, ослепших. Рапорт за рапортом писал начальству, просился на фронт. А ему отвечали: а у нас что, не фронт? Эвакоприемник двигался вместе с фронтом. На восток — почти до Москвы, а от Москвы — на запад. Шли вслед за фронтом.

Нет, вру: на запад Сергей шел впереди фронта. В танковой бригаде прорыва. На «Т-34». Сперва десантник, с автоматом. Потом включили в экипаж — башенный стрелок. Про их машину говорили: счастливая, заколдованная. Идет на огонь, и ее минуют снаряды, ни разу не опалило. Так до Харькова, до Балаклеи, верней. Большая станция, узловая. Немцы опоясали ее дзотами, долго отбивали атаки. На подавление вражеской обороны пошли танки. И впереди счастливый, заколдованный. Он и на этот раз хорошо поработал. Но и сам нарвался, был подбит. Вылезали через нижний люк. Трое вышли, а механик-водитель не смог, в обе ноги ранило. Вытащили его осторожно. Сергей — опытный санитар-носильщик. Вместо носилок — скрещенные руки друзей. Но одно дело — принять раненого из подъехавшей к эвакоприемнику машины. И другое — нести под огнем, под обстрелом. Нести, прикрывая собой от пуль... Сергея полоснуло горячим по левой руке. Но он не опустил руку. Залитая кровью, она крепко поддерживала плечо лежащего... Мимо шел выходивший из боя танк. Притормозил. Уложили раненого на броню. И снова надежно прикрыли, склонившись над ним. В медсанбат сдали и механика-водителя и башенного стрелка — у Сергея была перебита кисть... За этот бой у него орден Славы. И есть медаль «За боевые заслуги», днепровская: взятие Запорожья.

И еще медаль — «За отвагу».

Но это уже через много лет после войны. Это милицейская служба. Это четвертый волосок, четвертая ниточка, самая тоненькая, на которой висела его жизнь...

Итак, служба в милиции. Капитан, участковый в подмосковной Тарасовке.

Лето было беспокойное. Кража за кражей. Начали с продуктовой палатки на станции. Забрали шоколад, водку. И, кажется, не очень торопились: успели тут же и выпить и закусить. Закусывали сыром — следы на сыре от зубов. И, судя по зубам, четверо было... Потом склад при совхозе: тут поживились бутылями с краской-серебрянкой. И в школу залезли, украли радиоприемник, фотоаппарат и какую-то мелочь из наглядных пособий. Ничем в общем не гнушались. Тихо, мирно, без нападения на людей, без стрельбы. И вдруг — выстрел.

Поздним вечером телефонный звонок из автомата в клязьминскую милицию:

— Солдаты мы... Шли с увольнительной по Ярославскому. Слышим, пальнули близко. И стон... Подбежали: человек раненый. На велосипеде ехал, и кто-то подстрелил, в ногу... Выезжайте!

Приехали. Все точно: лежит паренек лет шестнадцати. В крови. Валяется велосипед с моторчиком. Кто стрелял? Зачем? Говорит, что сразу после выстрела подбежал к нему какой-то мужчина. Но, услышав, что еще люди бегут — это были солдаты, — скрылся в темноте.