Рванулась навстречу дорога. И мчались наперерез из-за редких берез всадники: какие-то растрепанные и небритые мордастые парни с мутными хмельными глазами. Филимонов круто поднял на дыбы Пегаша, забирая на косогор, подальше от избушки, рванул из кобуры наган, дважды разрядил его в замелькавшие совсем рядом фигуры, но было уже поздно — на руку обрушился удар шашки. Следующий удар пришелся по голове. Последнее, что увидел Филимонов перед глазами, — крупные, яркие жарки, горевшие оранжевым пламенем.

Ясным июньским днем мы идем к берегу речки с участковым уполномоченным Целинного отдела милиции Алексеем Корнеевым — стройным молодым мужчиной в голубой аккуратной рубашке. Его хорошо знают в Ельцовке — этом большом селе — центре совхоза. Мне уже рассказали, что здесь, в Ельцовке, год спустя после гибели Шацкого, Хахилева и Филимонова другой милиционер — Андрей Тишкин — проявил геройство при ликвидации одной из последних бандитских групп, главарем которой был некий Лебедев. Милиционер сумел выследить глухой зимой бандитов, затаившихся в таежной берлоге, и пришел туда с истребительным отрядом. Несмотря на тяжелое ранение, он мужественно сражался до конца боя.

Известно мне и другое. Как мне сказали в Целинном, Алексей Корнеев — один из лучших уполномоченных в районе. Здесь не бывает нераскрытых преступлений. И был случай, когда Алексей первым шагнул в полутьму магазина, где затаились два вооруженных грабителя. Алексей Корнеев много знает о Филимонове — он давал мне посмотреть свою тетрадь, в которой записаны некоторые рассказы очевидцев тех далеких лет.

Мы проходим мимо приземистого здания маслозавода, стоящего в отдалении от села, почти там, где когда-то была маленькая мельница, подходим к косогору, на котором толпятся березы.

Алексей останавливается, тихо говорит:

— Вот здесь... Шацкого и Хахилева тоже зарубили, Хахилева уже раненого добивали.

Он снимает свою фуражку с твердым блестящим козырьком. Мы стоим молча, слушая шелест листвы и далекое кукование кукушки, смотрим на березы, на молодую траву и оранжево полыхающую россыпь жарков, которые цветут здесь и сегодня.

Этот разговор мало чем напоминал обычные допросы. Да и происходил он не в кабинете следователя, а в большой юрте, возвышавшейся шестигранником на обрывистом берегу горной Катуни. Несколько грубо обструганных табуреток, пирамида винтовок, а на стене плакат с оборванным кем-то на курево уголком: красноармеец в буденовке, указывая пальцем на присутствующих, строго спрашивает:

Необычным было все: следователь, в недалеком прошлом батрак, а затем рядовой 57-го Сибирского полка; время — неспокойный на Алтае ноябрь 1921 года и та сложная обстановка, которая сложилась в Усть-Коксе, отрезанной белобандитами от уездного центра.

Последние недели партийные и советские работники Уймонского района Горного Алтая жили в постоянном напряжении: поступили сведения, что сильно потрепанные в начале года регулярными частями Красной Армии группы кайгородовцев вновь спустились с гор. От обещанного уездом отряда в 500 штыков не было никаких сведений. То ли его по каким-то причинам не отправили, то ли он был разгромлен бандитами. Ходили слухи, что бандиты захватили Учембек, Онгудай и сжимают кольцо вокруг Улалу. Слухам не верили, но проверить их не удавалось: посланные на разведку люди не вернулись. Внешне село жило своей обычной жизнью, но тревога таилась в каждой юрте, каждой избе.

Посоветовавшись с председателем ревкома и командиром чоновцев, начальник милиции района Александр Васильевич Чернов приказал раздать всем коммунистам и комсомольцам оружие. Люди по ночам не спали, вслушиваясь в шум Катуни. Общее напряжение еще более усилилось, когда на околице села обнаружили убитого чоновца. Голова паренька была отрублена, на груди, прижатый камнем, белел листок бумаги:

И село, затихнув, ждало — страшного, неизвестного.

И вот вчера чоновцы задержали всадника. Когда его окликнули, он пустил свою резвую лошадку во весь мах. Может быть, ему и удалось бы уйти, если бы не милиционер Филиппов, который, проскакав две версты по дну оврага, выскочил ему наперерез, загородив дорогу. Всадника ссадили с лошади, сорвали с него оружие.

— Кто такой?

— Охотник из Чибита.

— А почему бежал?

— Испугался. Шибко много людей, много ружей...

Неизвестного доставили к Чернову. Допрос ничего не дал: неизвестный по-прежнему утверждал, что он охотник. И вот его вновь привели к Чернову, в эту юрту, которая одновременно была кабинетом начальника милиции, залом для совещаний и складом оружия.

Александр Васильевич ходил крупными шагами по устланному шкурами полу юрты, раскуривал трубку. Казалось, все его внимание поглощено этим нехитрым делом и он совершенно не замечает милиционера Филиппова, сидящего у выхода с винтовкой между колен, и задержанного — низкорослого, худощавого, с узким разрезом испуганных глаз, одетого во франтоватую барнаулку и мягкие сапоги без каблуков.

В юрте было жарко натоплено, и задержанный, видимо, изнывал от жары в своей добротной шубе. Его смуглое скуластое лицо лоснилось от пота, пот скатывался по лбу, застилая глаза. Комкая заскорузлыми красными руками овчинную шапку с цветастой шелковой кисточкой, он время от времени вытирал ею лоб и сипло вздыхал, ловя ртом воздух, как таймень, выброшенный на берег.

От показаний этого человека зависела жизнь сотен людей. Где бандиты, что они замышляют, какими располагают силами? На все это ответить мог только он один. Чернов во что бы то ни стало должен был добиться от него правды. Но как это сделать?

Александр Васильевич не сомневался, что неизвестный связан с кайгородовцами и послан ими в Усть-Коксу на разведку. Об этом свидетельствовало многое. Копыта лошади задержанного были обмотаны тряпками, курок новенького японского карабина на боевом взводе, в суме — хлеб, несколько банок консервов, монгольский нож и фляга со спиртом, а к строевому кавалерийскому седлу подвешены для отвода глаз два убитых тушканчика-прыгуна.

Разве на охоту в горы едут с карабином и обматывают копыта лошади?

Но Чернов хорошо знал алтайцев и их обычаи, он сам был наполовину алтайцем и прожил здесь много лет. Алтаец простодушен и правдив, но, раз солгав, он уже до конца будет стоять на своем. Неизвестного теперь не заставят сказать правду ни улики, ни угроза смерти. «Если алтаец выбрал дорогу, он с нее уже не свернет, даже если она ведет его в пропасть», — говаривал отец Чернова, который был кумандинцем. Эти слова Александр Васильевич хорошо запомнил. Если выбрал дорогу... Но разве человек, сидящий перед ним, выбирал себе дорогу? Нет, он пошел по чужой стежке. Пошел и заблудился, увяз в глубоком снегу. Неужто он отвернется, когда друг укажет ему его настоящую дорогу? Ослепнуть может каждый, но кто захочет остаться слепым?

Чернов не верил в бога, о котором ему рассказывала мать, забитая крестьянка, никогда не выезжавшая за пределы Бийского уезда. Он видел слишком много несправедливости, батрача у богатеев и плотничая в артели, и слишком много смертей на фронте. Но он все-таки верил в чудеса, в те чудеса, которые делает с людьми правда, за которую он проливал кровь. Она, эта правда, была проста и бесхитростна, как весь уклад жизни бедняков, как добытая потом краюха крестьянского хлеба. Понять эту правду мог каждый, надо было только ее увидеть. Перед ней складывали оружие полки, ей открывались сердца ожесточившихся от несправедливости людей. И она победно шла от края до края по всей русской земле. Не выдержит натиска этой правды и человек в барнаулке. Не должен выдержать...

Чернов тяжело сел на скрипнувшую под ним табуретку, выбил золу из трубки и, ловя взглядом ускользающий взгляд задержанного, устало сказал: