Хаависте встал и подошел к окну. За стеклом лениво падали снежинки. По шоссе, что отделяло дом милиции от линии железной дороги, шли, взявшись за руки, парень и девушка. Хаависте подумал: Хилья и Никифор больше так не пройдут. Неожиданно для себя он сказал вслух, будто споря с кем-то:

— Куда ни ткнись, всюду водка. Или у нас профессия такая? С пьяниц начинаем и пьяницами кончаем...

Прошел еще день-другой. Хаависте и Кальм вместе ездили в Пыльтсамаа. По объявлению в газете никто не приходил. Оно, видимо, и в самом деле дало только дополнительную пищу для разговоров. Вызывали пересуды и бесконечные опросы, которые вели Ляттимяги и Риммель. Все, в том числе курсанты из мореходного, кого хоть как-нибудь можно было подозревать, имели бесспорное алиби. Риммель, злой, с воспаленными от недосыпания глазами, перечитывал список людей, с которыми беседовал. Ляттимяги стоял у карты городка, что висела на стене. Возникло предположение, что убийца сразу же мог уехать из Пыльтсамаа. Ляттимяги сказал:

— Почти в каждом доме вокруг побывали, знали бы об этом.

Хаависте все же приказал проверить, кто из пыльтсамаасцев уехал 1 января, у кого были гости, 1 января покинувшие город.

— Почему убили? — задумчиво произнес он, надевая шинель.

Он уезжал, а Кальм оставался, чтобы помочь подчиненным: хотел снова просмотреть все протоколы допросов.

Хаависте приехал в райотдел в тот момент, когда из милицейской автомашины выводили Угасте. Несмотря на мороз, тот был без шапки, в расстегнутом пальто. По подбородку из уголка его большого рта тянулась струйка слюны.

— Давайте его прямо ко мне, — сказал Хаависте и быстро прошел вперед.

Против ожидания, Угасте оказался не так уж сильно пьян. Его забрали потому, что он поскандалил в пивной. Смотреть на него было противно.

— Скоро, наверное, каждый день будем встречаться с вами, Угасте, — Хаависте хотел сказать это насмешливо, а сказал грустно.

Совершенно трезвыми глазами Угасте посмотрел на него и спросил:

— А зачем вам это, собственно, надо?

Хаависте взял стул, поставил его напротив кресла, в которое посадили пьяницу, опёрся руками о спинку и раздельно произнес:

— Потому что не хочу надолго расставаться с вами. Это моя работа, Угасте.

— А я думал, ваша работа — надолго отправить меня отсюда.

— Ошиблись.

— А не все ли равно, — глаза Угасте стали пустыми. — Она уйдет, куда я с детьми денусь и как я без нее останусь?

Столько боли прозвучало в его словах, что Хаависте не нашелся сразу, что ответить. Вот оно что! И как это ему ни разу не пришло в голову поговорить с женой Угасте? Слухи о ней неважные.

В дверь постучали.

— Я занят. И скажите дежурному: ко мне — никого.

Угасте выпрямился в кресле. На лбу у него появились капельки пота и проступила глубокая складка у переносицы. Он явно силился что-то понять. Хаависте спросил:

— Давно так с женой?

— Третий год.

Третий год жена собирается уйти. Хорошая она или плохая, но теперь, когда он дошел до такого состояния, наверняка уйдет. Да, это невесело.

— С горя, выходит, пьете... И помогает?

Угасте вздрогнул:

— А я подумал, что вы — человек...

— Вы о себе подумайте. Так вам жену не удержать. Конечно, она уйдет. А вам все равно жить и детям жить.

— Ну, добавляйте: с таким отцом.

— Вас отвезут сейчас домой, Угасте. Проспитесь хорошенько — приходите. Подумаем вместе, как быть...

Оставшись один, Хаависте и не вспомнил, что кто-то стучал в дверь. Он неподвижно сидел за столом, не зная, за что взяться. Пьянство, пьянство. Кто с горя, кто с радости, кто рюмку, кто без просыпу. Конечно, не каждый пьяница — преступник, но там, где преступление, там и водка. И в Пыльтсамаа водка? Всех пьяниц перебрали и ничего не нашли. Позвонить в Таллин самому? Пусть пришлют своего человека. Он потянулся к трубке, и тут раздался звонок. Вот и хорошо, вызывать не надо, мелькнула мысль. Но оказалось, что звонит Кальм.

— Пришла женщина, — возбужденно сказал он. — Первого вечером уехала на хутор к родным. Сегодня ей попалась газета. Перед отъездом, часов в семь, заходила на переговорную и видела возле почты Энделя Роотса. Помнишь, боксера? Она его знает. Я послал за ним.

— Сейчас еду.

В кабинете Ляттимяги, когда вошел Хаависте, было тихо. Женщины он не увидел, видимо, уже ушла. Роотс сидел, расстегнув теплое драповое пальто. На столе перед ним лежала меховая шапка. Он беспрерывно шмыгал толстым, вздернутым носом.

— Говорит, что не был у почты, сидел в ресторане, — доложил Кальм.

— Так вы ж проверяли, я знаю, — глазки Роотса забегали. Ему хотелось сразу видеть и Кальма и Хаависте.

— И что же вы там делали? — спросил Хаависте, оглядываясь. Так. Риммеля нет. Пошел в ресторан.

— Как что? Лимонад пил.

— Тоже проверять?

— А как хотите. День новогодний. Все с утра не только лимонад пили.

— А вы Павленкова знали?

— В лицо знал.

— А женщину эту?

— И ее знаю.

— Что ж, она врет?

— Обозналась, наверное. Я говорил...

— А может, вы перед лимонадом так подзаправились, что и не помните?

— Все может быть. — Роотс повернулся к двери, потом тревожно посмотрел на Хаависте. Кальм отметил это про себя и пододвинул Хаависте дело об убийстве Павленкова, открытое на допросе Кууска. В это время вошел Риммель. Это был совсем другой человек, чем несколько часов назад. Куда девались усталость, злые глаза. Роотс привстал, ожидая, что он скажет. Хаависте же предостерегающе приподнял ладонь: молчи. Он пробежал глазами страничку в деле и спросил:

— Скажите, Роотс, какое у вас образование?

— Шесть классов, уже говорил.

— А что ж больше не учились?

— Пусть умные учатся, мне ни к чему.

Хаависте кивнул Риммелю, и тот доложил:

— Уточнили время. Роотс пришел в ресторан чуть после половины восьмого, — к одной официантке сын прибегал в это время, по дороге домой из кино.

— Вот и все, Роотс, — Хаависте встал. — Теперь скажите, какое образование было у Павленкова?

— Не знаю, — голос Роотса звучал растерянно.

— Так почему ж вы его ударили? — быстро задал вопрос Кальм.

Роотс не ответил. Он молчал долго, глаза его перестали бегать. Наконец он сказал:

— Сильно выпивши был, ничего не помню.

Вот так просто все и произошло. Это лопоухое, пьяное ничтожество подошло и мимоходом оборвало нить, которую называют жизнью. И ведь думает сейчас он только о том, что попался. Больше ни о чем...

Никого постороннего на допросе не было, и, однако, в тот же день в каждом доме знали, что Павленкова убил Роотс, так, ни за что, просто пьяный был. Взбудоражило это город чуть ли не больше, чем само убийство.

Дня через два до Хаависте дошел слух, что жена Угасте тайком уехала из Йыгева, дочка его бегает чуть ли не босиком, а сын тяжело заболел и вряд ли выживет. Сам Угасте запил. Хаависте приказал доставить его в отдел. Он уже точно знал, что делать. Угасте — лечить, захочет или не захочет, но лечить. Пожалуй, захочет. Сын в больнице. Дочку надо устроить.

Хаависте походил по комнате и остановился у окна. Сияло солнце, ослепительно блестел снег. И хоть с улицы не доносилось ни звука, Хаависте казалось, что он слышит, как хрустит снежок под ногами. Шла какая-то веселая компания. Две девушки забегали вперед и встречали остальных залпами снежков. Пытаясь разглядеть этих девушек, Хаависте резко повернулся — и в груди кольнуло. Он засмеялся. Нет, не из-за боли он вспомнил тогда, в машине, как брали бандитов. Тоскливо на душе было, потому и вспомнил. Вопрос Ольгин вспомнил.

Да, это невесело — заниматься всякой нечистью. Невесело и противно. Смотреть, как радуется молодежь жизни, куда приятнее. И все же от своих слов он не откажется. Сложилось так, как сложилось. И «надо» такое же, каким оно было раньше. Только сейчас он бы еще добавил: «Это — моя жизнь, это — мои горести и радости. Отними у меня Угасте, отними всю нашу милицейскую суету — и нет меня».