Нет, совсем не случайно начальник бийской уездной милиции, напутствуя Филимонова, предупредил его сухо и строго:

— Обстановка в селе сейчас очень напряженная, товарищ Филимонов. Развернулась невиданная по своей остроте классовая борьба. Нужно быть все время начеку. Не забывайте ни на минуту о том, что вы представляете нашу рабоче-крестьянскую милицию, что в вашем лице крестьяне видят прежде всего представителя Советской, народной власти.

Потом не выдержал официального тона, улыбнулся, протянул руку:

— Ну, Николай Васильевич, успеха тебе... Трудно будет одному, конечно... Если что, сразу сообщай. Поможем, насколько будет в наших силах. Ну, бывай... Смотри там, носа не вешай!

Но странное дело — Филимонов уже две недели жил в Ельцовке, а никак не мог реально ощутить остроту обстановки. Неторопливо и размеренно текла жизнь в селе, словно и не было нигде гражданской войны. Завидя милиционера, встречные осторожно уступали тропинку, степенно здоровались: одни глядели прямо и открыто, доброжелательно, другие — с какой-то тревогой, третьи опускали головы, прятали глаза.

Иногда все же доходили вести и до Ельцовки: пробивались сквозь снега верховые из Бийска, приходили на лыжах из Мартынова. В середине февраля приехал в село нарочный из Бийского уездного оргбюро РКП(б), привез новость: Колчак расстрелян в Иркутске, но контрреволюция в Алтайской губернии снова подняла голову — губревком ввел чрезвычайное положение.

В этот вечер в сельский Совет было не протолкнуться. Накурили до синевы, сидели допоздна.

— Попил он кровушки нашей, проклятый, — бросил чернобородый мужик, сидевший на корточках в углу.

— Да-а... Повластвовал, да недолго, отрубили ему хвост.

— Пусть над налимами подо льдом адмиральствует.

Но разговор больше вертелся вокруг другого: чрезвычайного положения, бандитов, действовавших в округе. Невеселый был разговор...

Шли дни, запахло весной. Неожиданно, когда, казалось, уже должно было поворачивать к теплу, ударили морозы, осадили снег. Установилась дорога, заскрипела звонко и раскатисто под полозьями саней. Из Ельцовки, из других сел потянулись в Бийск обозы — по одному ездить опасались. В конце февраля в Ельцовку приехал Георгий Шацкий, о котором Филимонов уже был наслышан: сын местного купца, он учился в Петрограде, еще до революции вступил в партию, и когда приехал сюда, заставил отца бросить торговлю. Колчаковцы его арестовали, однако ему удалось освободиться и скрыться. И вот теперь он снова появился в селе как член уездного ревкома.

Шацкий сразу понравился Филимонову. Крепкий, темноволосый, с неожиданно светлыми глазами, он говорил горячо и убежденно об окончательной победе Советской власти, о разгроме контрреволюции. Всегда около него толпились люди, слушали его внимательно. И самое главное — он был местный и знал каждого.

С приездом Шацкого жизнь в деревне забила ключом. Теперь в Совете народ толпился с утра до вечера, да и поздно вечером не гас свет в его окошках. Филимонов тоже оставался; теперь вечерами собирались только свои: члены партячейки, которую организовал Шацкий, и сочувствующие, бывшие партизаны.

Вскоре состоялись выборы волостного Совета. Когда зашла речь о председателе, все дружно назвали одну кандидатуру — Шацкого и так же дружно проголосовали.

Разгорелись и страсти. Пробился к столу, путаясь в длинной шубе, мельник Савилов — низкий кряжистый старик — и закричал:

— Это что же, граждане, получается? Одна, стало быть, голытьба управлять будет нами... Мы, люди имущие, готовы всей душой власти помогать, однако требуем соблюдения истинных прав человеческих, данных от бога...

Тогда вскочил Терентий Дымов, его лицо совсем белым показалось в полутьме:

— От какого бога? На горбах наших нажили силу свою... Вот этими руками... Прошлый год все село надрывалось на плотине, а чо мы получили: по фунту да по два хлеба дал, мироед, и все. Теперь права... Нету никаких прав у вас... — он закашлялся, сморщился от боли, сел на место.

Мельник хотел было что-то сказать, но шум поднялся страшный, напрасно председатель стучал ключом по столу. Савилов махнул рукой и пошел к выходу, упрямо наклонив голову, ни на кого не глядя.

Избрали в Совет и Терентия Дымова.

Через два дня Филимонов проснулся от грохота над головой — кто-то отчаянно барабанил по ставням. Он выскочил в сени с наганом, настороженно крикнул: «Кто?» — и услышал знакомый голос:

— Николай Василич, товарищ милиционер, беда! Дымова Терешку убили.

Когда Филимонов прибежал к дому Терентия, там уже толпились люди. Дымов лежал у ворот, неловко закинув голову. В распахнутой настежь калитке стояла жена Дымова, уткнувшись в платок и вздрагивая всем телом. Филимонов поискал глазами вокруг, нагнулся, вытащил из сугроба воткнувшийся туда кусок санного полоза.

— Ох, гады, дождутся, — сказал кто-то сзади Филимонова, скрипнув зубами. Милиционер обернулся.

— Познакомьтесь, Николай Васильевич, — сказал Шацкий, кивая на молодого парня в полушубке. — Ночью приехал.

Они протянули друг другу руки, парень представился:

— Хахилев Александр Никитич, Саша, значит... Уполномоченный из Барнаула по сбору оружия.

Шацкий сказал строго и официально:

— Товарищ Филимонов и товарищ Хахилев, возьмите еще троих человек, на коней и к Савилову. Если сыновья дома, забирайте, везите сюда...

Они постучали в глухую калитку. Залаяла собака и тотчас умолкла. Калитка распахнулась, появился Савилов все в той же длинной шубе.

— Слава богу, свои, — сказал он злым голосом. — Покоя нет.

— А что? Чужие были? — быстро спросил Хахилев с усмешкой.

— Бандиты, истинный бог, бандиты! Трое верхами ломились, понимаешь, а сынов дома нет, вчера еще в Бийск с подводой ушли... Саша, никак приехал? — Савилов недобро взглянул на Хахилева и отступил в сторону. — Ну, чего ж у ворот разговаривать, проходите.

— Оружие есть в доме? — Хахилев показал Савилову мандат уполномоченного.

— Что ты, Александр Никитич, какое там оружие. Дробовик только старенький.... — старик развел руками.

Они осмотрели дом — крепкий и просторный, срубленный давно и надолго, заглянули в амбары. Филимонов переписал всех живущих, на глаз прикинул, сколько хлеба в амбарах.

Савилов, увидев, что Филимонов все записывает в книжку, злобно скривился, придвинулся вплотную, тяжело задышал:

— Пошто пишешь? Может, отбирать будете, а?

— Пока не уполномочен, — с трудом сдерживая гнев, кипевший с того момента, как он увидел мертвого Дымова, сухо ответил Филимонов и поглядел прямо в поблекшие, в красных жилках глаза с острыми зрачками.

Когда вернулись в село и рассказали обо всем Шацкому, он усмехнулся:

— Хитер старый волк. Волчат натравил, а сам в стороне. И сыновей спас — нарочно отправил...

Полетел день за днем, неделя за неделей. Теперь времени не хватало, деревня забурлила. Тем, кто при Колчаке захватил лишние земли, приходилось отступать. Время от времени вспыхивали драки, страшные и жестокие. Филимонов осунулся, похудел. В душе его крепла ненависть к тем, кто, не брезгуя никакими средствами, старался ухватить кусок пожирнее, к тем, кто яростно сопротивлялся новому.

Распутица и вышедший из берегов Чумыш опять отрезали Ельцовку от окрестных сел. Подготовка к севу на какое-то очень короткое время как бы объединила противников: надо было готовить сбрую, инвентарь, лошадей. Стало немного потише.

Но вот отшумели ручьи, подсохли дороги, и только в логах остались пятна нерастаявшего снега. Почти вся деревня ушла на пашни — кто за Чумыш, через гору, кто по дороге на Мартыново. Стали сколачивать дружину, в селе образовалась комсомольская ячейка. Ту молодежь, которая осталась в селе, бывалый солдат Максим Носов обучал вечерами на площади военному искусству.

Буйно взметнулись травы, над Чумышом полоской белой пены распустилась и быстро отцвела черемуха. На косогорах под пихтами и березками вспыхнули оранжевые огоньки — расцвели жарки.