синовая лампа, помещенная сюда с наступлением дня, между оконцами примостились старенькие часы, уже давно отслужившие свой срок и прекратившие тиканье.

— Рад приветствовать вас, Василий Васильевич, — сказал Тотлебен, тяжело опускаясь на скрипучий стул. — Что привело вас ко мне? Живописать ни меня, ни Плевну нельзя, работы для художника пока нет. — Он едва уловимо, лишь уголками губ, улыбнулся, словно стесняясь, что подвержен этой человеческой слабости.

— Я, ваше превосходительство, никогда не писал парада, это не моя стезя, и меня за это иногда поругивают, — добродушно ответил Верещагин. — Но и мне хотелось бы запечатлеть что-то значительное. Печально фиксировать одни лишь поражения своей армии!

— И для художника, и для полководца это весьма печальное зрелище, — охотно согласился Тотлебен.

— Я мчался из госпиталя, чтобы увидеть падение Плевны, — продолжал Верещагин, — а увидел нечто совсем иное. Поехал на Шипку, но там после неудачного для турок дела пятого сентября все вдруг примолкло, стало обыденным и неинтересным. Ехать в Рушукский отряд? Он с самого начала был бесперспективным, во всяком случае для меня как художника. Оставаться здесь, под Плевной? Как долго? Да и предвидится ли здесь что-либо значительное?

Тотлебен закрыл глаза. Верещагин подумал, что он может уснуть, поставив себя и его в неудобное положение. Но вот блеснули узкие щелки глаз, и Тотлебен сделал очередную попытку улыбнуться.

— Я принимаю вас в порядке величайшего исключения, уважая ваш талант, — сказал Тотлебен. — Но вы извините меня великодушно: своими планами я поделиться не могу. Знаю, что меня очень ругают журналисты, а что поделаешь? Намедни принято решение выслать из действующей армии еще двух иностранных корреспондентов: Бойля и Брэкенбери. Благодаря им турки узнавали о наших планах под Плевной даже раньше, чем наши командиры полков, кому было положено штурмовать город. Ради бога, я не провожу аналогии! Русский корреспондент и иностранный соглядатай — разные люди. И все же, дорогой Василий Васильевич, я чувствую себя уверенней, когда один остаюсь со своими планами. Я даже не посвящаю в них высоких особ, которых так много в свите государя императора. Меня ругают, на меня обижаются, но я привык быть самим собой. Все знают, что у меня трудный характер, и потому многое прощают или делают вид, что прощают.

— Я целиком разделяю ваше мнение, — сказал Верещагин, — хотя и не получил ясности в деле, меня глубоко волнующем.

— Это дело волнует всех, Василий Васильевич. Я недавно из Петербурга, там люди со словом «Плевна» ложатся спать и просыпаются поутру. Плевна взбудоражила всю Россию.

— О ней Россия будет помнить долго! — проговорил Верещагин.

Тотлебен внимательно посмотрел на художника, словно желая лишний раз убедиться, что он за человек и можно ли ему доверить хотя бы ничтожную частицу тайны, которая известна ему и, в меньшей степени, государю и главнокомандующему.

— Могу заверить вас в одном, — наконец решился он на открытие этой незначительной толики, — четвертого штурма Плевны не будет!

— А как можно взять ее без штурма? — удивился Верещагин.

— Мы возьмем ее блокадой. Мы возьмем Плевну голодом! — категорическим тоном произнес Тотлебен.

— Вы хотите сказать, ваше превосходительство, что мы им сделаем Севастополь наоборот? — спросил Верещагин, — Там вы оборонялись, а теперь заставите обороняться от вас?

— Да! — быстро, как решенное, ответил Тотлебен и энергично кивнул головой. — По для этого нужна блокада. Сейчас Осман-паша имеет прекрасные связи, получает продовольствие и боеприпасы, и даже, по слухам, к нему прибыло до пяти таборов пополнения. После обложения Плевны у Осман-паши останутся два пути: сытыми — в плен, голодными — на тот свет!

— Осман-паша человек умный и любит жизнь! — заметил Верещагин.

— На это и весь мой расчет. Больше, Василий Васильевич, вы от меня ничего не требуйте: тут уже вступает в действие мой тяжелый и несносный характер!

— Благодарю, вы и так сказали очень много! — ответил Верещагин.

— Я знаю, что вы любите Михаила Дмитриевича Скобелева. Прекрасный генерал! Но один, даже и генерал, в поле не воин, да, да, да!.. Он мог сделать больше, помоги ему вовремя. Так вот, Василий Васильевич, несмотря на добрые чувства ваши к Михаилу Дмитриевичу, я все же советую держаться поближе к Иосифу Владимировичу Гурко. Потом скажете спасибо за такой совет.

— Заранее признателен, ваше превосходительство. Позвольте лишь внести маленькую ясность: я весьма уважаю генерала Гурко, он как орел перелетел Балканы!

— Перелёт был трудный, — согласился Тотлебен.

— Я очень сожалею, что в такие славные дни провалялся в госпитале, — сокрушенно проговорил Василий Васильевич. — Подушку грыз от ярости и бессилия!

— А как сейчас ваша рана? — спросил Тотлебен. — В Петербурге много писали о вашем походе на «Шутке», сожалели, что он так плохо кончился.

— Меня сейчас больше душа беспокоит, чем раненое тело, — ответил Верещагин. — Сижу дома или катаюсь в коляске. И ничего не делаю. Стыдно и позорно, ваше превосходительство!

— Бог даст, будет и у вас работа, Василий Васильевич, — сказал Тотлебен, щуря маленькие глазки. — Во всяком случае, я постараюсь для вас что-то сделать. Был бы рад поднести вам Плевну в качестве объекта для рисования, но мешает Осман-паша. — Закончил полушутя, полусерьезно: — Будет вам Плевна, Василий Васильевич! Но не торопите: я тяжелодум и противник скороспелых решений.

Он тоскливо взглянул на карту, и Верещагин понял, что пора уходить. Тотлебен проводил его до двери и еще раз посоветовал наведаться к генералу Гурко.

В детстве юный Жабинский увлекался игрой в оловянные солдатики. Расставит пехоту с офицером на коне и барабанщиком впереди колонны, позади установит орудия и начинает бой. Пехота решительно бросается на противника, из-за пригорка выскакивают уланы или драгуны, пушки кладут посреди вражеской колонны крупные ядра — их заменяли красивые стеклянные шарики. Один миг — и нет вражеской колонны. А если кто-то и оставался из солдат противника, таких разгоряченный «боем» лихой офицер, то есть князь Жабинский, смахивал со стола рукой, и они с грохотом падали на пол.

Что-то похожее было в это утро и под Горным Дубняком, где майору Жабинскому предстояло вести в бой батальон лейб-гвардии гренадерского иолка. Роты шли как на параде, бравые, подтянутые офицеры занимали положенные им места. Майор Жабинский отбивал такт и про себя повторял: правой, правой, правой! Интересно, догадываются ли турки, что сегодня начинается крупное наступление русских, что скоро столичная гвардия ринется в атаку на Горный Дубняк, а егерский пол:; станет штурмовать Телиш? Когда будут захвачены два этих пункта на Софийском шоссе, Плевна окажется отрезанной от баз снабжения и Осман-паше ничего не останется делать, кан сдать свое многотысячное войско на милость победителя. Правой, правой, правой! Один хороший удар — и Большой редут и Малый редут окажутся в руках наступающих. Плевна блокирована! Да здравствует победа! Правой, правой, правой!

Солнце будто оттолкнуло лениво плывущие к западу облака и теперь светит ярко и радостно. Погода под стать настроению солдат, бодрому и праздничному. Жабинский побывал в ротах и убедился, что гренадеры полны желания одолеть турок, и непременно в быстром бою: разве можно посрамить лейб-гвардию его императорского величества! Это понимает каждый воин. Правой, правой, правой!

Особенно красивым было зрелище, когда батальон подымался из лощинки на пригорок: и справа, и слева — всюду, куда может достать глаз, движутся квадраты войск — строгие, как на плацу или Красносельском поле, когда нужно было отличиться перед императором. Нет, туркам несдобровать! Правой! Правой! Правой!

У молодого дубового леса в колонне разорвались первые турецкие снаряды. Это не остановило гвардию. Места павших заняли гренадеры из задних рядов. Шествие к вражеским редутам продолжалось в прежнем темпе. Вражеские гранаты рвались теперь непрерывно, а из ближайших турецких ложементов посыпался настоящий град пуль. Жабинский услышал близкие крики и тогда понял, что это и есть первые раненые из его батальона и что бой уже начался. Пули гулко свистели в воздухе, гранаты шлепались глухо и рвали на куски человеческие тела. А равнение надо выдержать, и если не равнение, то хотя бы сохранить вид колонны, грозной, внушительной и красивой со стороны. Вдали пропел горн, позвавший в атаку. Жабинский, обнажив саблю, ринулся к Малому редуту. «Вперед!» — закричал он громко, и это слово, как эхо, повторили ротные, взводные, унтер-офицеры, а за ними и солдаты. Крики, несмотря на потери, все еще были сильными, а натиск решительным. Гренадеры с ходу захватили Малый редут, завершив схватку штыками и прикладами. До Большого редута оставалось шагов двести, и Жабинский бросился к нему, сознавая, что и он скоро будет в их руках.