Он не успел добежать до стены, как знамя бешено закрутилось и упало. Потом с этим знаменем на стену вскочил стрелок и закричал изо всей мочи, что турок здесь больше нет, что они побиты или бежали и их надо догонять.

— Слава рядовому Лукьяненке! — закричал незнакомый прапорщик, и тогда Костров понял, что счастливым обладателем турецкого знамени стал этот рядовой, которого хвалили на все поле боя.

Прибежал связной и доложил, что на мельницах засели турки и не подпускают близко. Костров, поправляя пистолет, побе-

жал вслед за связным. Он увидел и эти две мельницы, и солдат своей роты, уложенных на зеленой поляне и не смевших поднять головы. Костров плюхнулся на землю и пополз, сильно орудуя ногами и локтями, с каждой минутой приближаясь к мельницам, этим небольшим каменным строениям, окруженным высокими темнолистными буками и низкорослым кустарником. Пули гак часто жужжали, что, казалось, между выстрелами не бывает пауз. Все слилось в протяжный и противный свист. Перед Костровым, вскрикнув от боли, упал солдат, раненный в живот; другой солдат схватился за голову и упал ничком на землю, он несколько раз потянулся и застыл, вероятно, навсегда. Третий солдат, не обращая внимания на стрельбу, сел на бугорок и тупо уставился в раздробленное пулей колено.

Но остальные ползли к мельницам. Первые смельчаки уже приблизились к ним настолько, что могли разобрать мольбы и стоны за окнами. Солдаты Кострова брали на мушку всякого, кто мелькал за окном, и наверняка сразили многих из них. Выстрелы со стороны мельниц звучали все реже и реже. С поднятыми руками показались окровавленные турки в расстегнутой Ьдежде и помятых фесках. Не Ьбращая на них внимания, Костров, а вслед за ним и все солдаты бросились к мельницам, но были встречены огнем и залегли за Камнями, удачно встретившимися на их пути. Костров увидел, как из окон повалил густой дым, и услышал заунывное пение, перемешанное с воплями: очевидно, турки в последний раз молились своему аллаху. Он понял, что они Предпочли сгореть живыми, чем сдаться на милость победителям.

— Фанатики! — не одобрил их действий Ко. стров, Наступавшие медленно продвигались к Казанлыку. Двадцатитысячный город весь как бы растворялся в садах, и издали рассмотреть его не было возможности. Рота не прошла и трех верст, как была встречена орудийным огнем турок, занимавших усеянную кустарником и небольшими деревцами возвышенность. В обход двинулись донские казаки, пластуны и болгарские волонтеры. За спиной подпоручик увидел своих артиллеристов, развертывающих орудия для боя. Начался огневой поединок. Огонь противника начал ослабевать, турки отвечали одним выстрелом на десять выстрелов русских. Костров получил приказание обходить Казанлык слева, чтобы не дать возможности туркам бежать к Шипке — к селу и возвышенности. Он повел солдат мимо виноградников, из которых неслись пули. Не задерживаясь и не вступая в мелкие стычки, рота торопилась занять намеченную высотку. Солдаты воспрянули духом, громко переговаривались, обменивались первыми впечатлениями о бое, турках и живописных окрестностях Казанлыка.

Рота заняла выгодную позицию и теперь поджидала турок. Они не замедлили появиться. Офицеры уходили из города первыми — на сытых и красивых лошадях. Солдаты тоже торопились. Костров скомандовал, и на зеленой высотке надсадно затрещали частые выстрелы. Турки попытались свернуть с дороги, но там их встретили пластуны и спешившиеся казаки. Костров уже подумал, что сейчас турки выбросят белый флаг и попросят пощады, но они лишь ускорили движение и теперь бежали все, здоровые и раненые. Их расстреливали в упор и в спину; уже вся дорога была усеяна трупами, уже красные фески виделись на значительном пространстве справа и слева от единственной дороги, а в плен никто не сдавался и пощады никто не просил.

— Злякались, ваше благородие, — словно угадав мысли подпоручика, сказал рядовой Половинка, — Зла наробили душ багацько, а теперь и тикають!

— На свой аршин и нас измеряют! — заметил другой солдат.

— Видно, что так, — согласился с подчиненными Костров

Вскоре примчался связной и торопливо доложил, что в Казанлык был направлен парламентер, но турки встретили его огнем; потом они сами запросили пощады й теперь сдаются; их много, наверное, полтысячи, а то и вся тысяча. Турок на дороге уже не было, и Костров повел свою роту в город.

На перекрестке, уже в городе, он увидел седого болгарина, к которому словно прицепились четверо маленьких детей — рваных, босых, с застывшим уя «асом в широко раскрытых глазах. Костров, полный умиления от встречи с этими людьми, не выдержал и пылко обнял старика, а потом и детишек, с удивлением й испугом смотревших на военного, которого они видели впервые в своей жизни.

— Дочки? Сыны? — спросил Костров.

— Не, — тихо проговорил старик. — Внуци, — А где же их папа, мамэ?

— Не, — ответил старик и провел ребром ладони по горлу. — Турци!

Костров догадался, что родители этих детей зарезаны турками. У него больно сдавило горло. Подпоручик вынул оставшиеся полуимпериалы и протянул их старику. Болгарин не отказался, он низко поклонился и прижал руки к груди.

— МалКа Болгария, голяма Россия, будет как у Христа за пазухой, — сказал Костров, мешая русские слова с болгарскими, чтобы его лучше понял старик.

— Христос, — повторил болгарйн й осенил себя крестным знамением.

Малка Болгария… — Костров показал мизинец, — Голяма Россия… — Он поднял большой палец, — Една голяма держава.

— Няма! — Старик решительно закивал головой. — Россия голяма держава, Болгария малка держава, една й една держава. Спасителка Россия, свободна Болгария. Много добре!

Костров изумился, что этот старик возражает, чтобы Болгария вошла в состав великой России. Почему? Неужели ему не надоели эти страшные муки? Эти зверские казни и глумления? А может, они не поняли друг друга? Петр слишком мало знал болгарских слов, чтобы толково объясниться со стариком. Или прав Андрей Бородин, так яростно возражавший Кострову еще в Кишиневе и доказывающий, что это не приведет к добру, что царские чиновники с замашками крепостников не способны даровать болгарскому народу настоящую свободу, ей куда лучше развиваться самостоятельным государством.

Костров помахал старику рукой и пошел догонять роту, пылившую по главной улице Казанлыка.

А где-то вдали, у Шипки, глухо и раскатисто рокотали орудийные выстрелы.

Никогда не думал Иван Шелонин, что может быть так страшно. Рота еле-еле передвигалась по крутому скату горы, продираясь через колючий шиповник, перелезая через лесные завалы, устроенные турками, проваливаясь в гнилые громады сучьев, встречающихся на каждом шагу. Шиповник до того колюч, что на мундире Шелонина, будь это днем, можно было увидеть дюжину дыр, а на руках и на лице глубокие кровавые полосы. Но темная ночь скрывает все, не позволяет она видеть перед собой и местность за пять или хотя бы за три шага.

— Егор, — говорит Иван вполголоса, — я все время думаю, что турок сейчас выстрелит!

— Турок что! — тихо отвечает Неболюбов. — Ты негра помнишь? Черный, как эта ночь!.. Может, он в аршине от тебя и в глаза тебе смотрит. Он тебя видит, а ты его нет. И штык у него наготове!

— Не пугай, Егор, — просит Шелонин, — и так страшно!

— Вот черный так черный, что мой сапог! — едва ли не восхищается Неболюбов.

— Сапог у тебя порыжел, а негр всегда будет черным! — замечает Иван.

Негра Шелонин увидел среди военнопленных в Габрове. Он не поверил, что таким черным может быть человек, и даже, вынув чистую белую тряпицу, попытался протереть его лицо.

— Где наш барин? — спросил Неболюбов.

— Опять куда-то убежал, — ответил Шелонин.

— Шальной какой-то! — цедит сквозь зубы Егор.

Барин этот — Сергей Верещагин. У Габрова пристроился к роте и уже считает себя своим. Странный человек этот барин! Цивильное платье, а все время норовит быть впереди солдат, которым сам бог. — повелел быть первыми. Как величать его, неизвестно. Ваше благородие? Он не офицер. Но и солдату он неровня. У него, сказывают, свое небольшое имение под Вологдой. Вот и зовут его барином, но чаще всего обходятся и без этого слова. Да и не любит он много разговаривать: всегда смотрит вдаль, чутко прислушивается, ежеминутно проверяет винтовку, будто готовится стрелять или идти в штыковую атаку.