— Да, это я знаю, — сказал Верещагин, — Сколько же получит ваш брат, когда напишет картины о нынешней кампании? — спросил Уорд.

— Чужие деньги считать пе люблю. А вообще-то мой брат приехал не ради того, чтобы зарабатывать деньги, — глухо проговорил обиженный Сергей.

— Один древний мудрец сказал: «Barbaries grandis habere nihil» — «Варварство большое — ничего не иметь»! — Уорд улыбнулся. — Я разделяю его точку зрения!

— Ради денег жизнью не рискуют! — бросил Сергей, с трудом сдерживая себя, чтобы не сказать что-то лишнее и резкое.

— О, вы не правы, господин Верещагин! — улыбаясь и качая головой, проговорил Уорд. — Ради славы и денег иногда можно рискнуть и жизнью!

— Я могу рискнуть жизнью только в одном случае: ради красивой женщины! — вступил в разговор Мак. — Вот тут я способен на все!

— Вы предпочитаете, Мак, любой разговор переводить в шутку, — заметил Уорд недовольным тоном.

— Шутка, говорят, продлевает человеку жизнь, а я хочу пожить как можно дольше! — весело воскликнул Мак.

— Художник, работающий только из-за денег, это уже не художник. Мой брат каждую свою картину вынашивает в сердце. Я видел, как он писал «Смертельно раненного». В этот момент и сам походил на человека, которому жить осталось считанные минуты.

— Василий Верещагин — честный художник, — как бы заключил Мак, — Наверное, не зря воинствующие пруссаки так неохотно разрешили его выставку! Война для него не парад, на котором сверкают шашки, погоны, ордена и аксельбанты, а человеческая трагедия и людские муки.

— Вы хотите сказать, что Василий Верещагин против этой войны? — оживился Уорд. — О-о-о, тогда мы с ним единомышленники!

— Я уверен, что в данном случае мой брат не пацифист, — сказал Сергей. — А вы разве против этой войны, господин Уорд?

— Я против ненужного кровопролития, — ответил Уорд.

— Но кровь уже пролита, коллега, — заметил Мак, — ее первыми пролили турки, когда стали резать неповинных болгар!

— И все же с войной никогда не нужно торопиться, — назидательно проговорил Уорд. — Можно было договориться по-мирному и о Болгарии.

— Когда на болгарской земле не останется ни одного болгарина! — съязвил американец.

— Не преувеличивайте, Мак!

— Этого я не делаю даже в своих статьях, — с усмешкой возразил Мак.

Верещагин пока не доверял ни англичанину, ни американцу: Англия сделала все возможное, чтобы помочь туркам, поощрить их в пролитии невинной крови, удержать их руками важные для себя Балканы, Босфор и Дарданеллы, а Америка щедро снабжала Турцию оружием, порохом, всем тем, что имела у себя в избытке. Могли ли представители печати этих стран быть беспристрастными в споре, могли ли они сочувствовать справедливой борьбе болгар? Возможно, и спорят они между собой потому, что хотят выяснить позицию русского волонтера — потом расскажут на страницах своих газет были и небылицы о намерениях русских.

— Я не понимаю ваше правительство, — сказал Верещагин, обращаясь к Уорду, — почему же оно так рьяно защищает этих башибузуков и не поднимает голос протеста против турецких зверств в Болгарии?

— Вы откровенны и простодушны, как и всякий русский! — Мак захохотал. — Да неужели вы могли подумать, что англичане кого-то любят, кроме себя?

— Но разве помешает этой любви освобождение болгар от гнета турок? — спросил Верещагин, довольный словами и насмешливым тоном американца.

— Они думают, что — да! — быстро ответил Мак. — Вы провели свою успешную кампанию в Азии. А где находится ваша теперешняя Азия? Рядом с самой большой жемчужиной британской короны — Индией. А ныне русские идут походом на Турцию, это тоже не у вод Тихого океана. Когда речь заходит об Индии, англичанин становится ревнив, как Отелло.

— Опять вы шутите, Мак! — поморщился Уорд.

Экипаж остановился на берегу Дуная. Дунай был прелестен: катится он хотя и быстро, но ряби на воде не было, и в ней отражалось и небо с похожими на чистейший рыхлый снег облаками, и белокрылые грациозные чайки, парившие в воздухе. Голубое небо… Не оно ли виделось тогда, когда на венском берегу стоял Иоганн Штраус и искал мелодии для вальсов, которым суждено жить очень долго. В воде маячили два островка, связанные с берегом мостами. И всюду были видны войска: пехота, драгуны, артиллерия, обозы.

— Да-а-а! — протянул Уорд. — Русские, судя по всему, успели сосредоточить огромные силы! Туркам не устоять! — заключил Мак.

Уже не устояли, — уточнил Верещагин. — После переправы, как мне успели сообщить, они не оказывают серьезного сопротивления наступающей русской армии.

— Не обольщайтесь первыми успехами, — добродушно посоветовал Мак.

— Война только началась, добавил Уорд. — По началу нельзя судить о всей кампании.

— Безусловно, — согласился Верещагин.

Стало очевидно, что влезть в этот непрерывный обоз, поднявший тучи пыли на пути к Дунаю, без столкновения с комендантом переправы невозможно.

Сергей попросил извинения и отправился искать коменданта. Он нашел его на первом островке — хмурого, усталого и раздраженного. Вначале генерал даже слушать не хотел журналистов, но потом уступил. Вскоре экипаж уже был на том берегу, крутом и высоком.

— Эта переправа достойна восхищения! — заметил Мак, оторвавшись от блокнота.

— Да, — согласился Уорд, — мало кто верил в Европе, что русским удастся так легко преодолеть Дунай.

— Может быть, переправа и не была трудной, зато каких трудов стоило генералу Драгомирову подготовиться к ней! удовлетворенно промолвил Верещагин.

Они снова выбрались из экипажа, теперь уже для того, чтобы полюбоваться открывшейся панорамой. Румынский берег был сплошь окутан густой серой пылью — войска все еще двигались к Дунаю, и им не было конца.

Иностранные корреспонденты прослышали о переправившемся на эту сторону Дуная болгарском ополчении и выразили настойчивое желание побывать в одной из дружин. Верещагин помнил наказ начальства, что иностранцам не нужно отказывать в их просьбах. Пусть посмотрят и удовлетворят свое любопытство.

Часа через два гости уже были в небольшой деревушке, где расположилась третья друяшна. Ополченцы недавно сделали привал и теперь приводили в порядок амуницию и оружие. Командира дружины Калитина едва отыскали: он отобрал плохо стреляющих и увел их в овраг, чтобы немного подучить.

— Я очень занят, но я к вашим услугам, — сказал Калитин раздраженным тоном, чём весьма озадачил журналистов.

— Могли бы вы, господин подполковник, пригласить сюда двух русских унтер-офицеров и двух болгар? — спросил Уорд.

Просьба показалась Калитину странной, но он тут же распорядился, чтобы ординарец Христов позвал первых попавшихся людей. Он нарочно не назвал фамилии, чтобы иностранцы не подумали о специальном отборе.

А Христов бежал по деревенской улице и обдумывал, кого бы позвать на такую беседу. Обязательно Стояна Станишева: жил и учился в Париже, знает, как вести светский разговор. Можно и Николу Колчева: немногословен, лишнего не скажет. Из русских, пожалуй, больше всего подойдут Василий Виноградов и Аксентий Цимбалюк: первый за словом в карман не полезет, а второй рассудителен и очень сметлив, знает, когда и что нужно сказать.

Отыскал он их быстро. Передал приказание командира, потом добавил, чтобы они привели себя в порядок и выглядели молодцами: как-никак, встреча предстоит с иностранными корреспондентами — один из Англии, а другой из далекой Америки.

Минут через двадцать ополченцы и русские унтер-офицеры уже входили в домик командира дружины. Василий Виноградов на всякий случай прихватил трехрядку.

•— А это зачем? — нахмурился Калитин.

— Гости у вас, ваше благородие, — доложил унтёр, — может, повеселить нужно!

— А чем вы можете повеселить? — спросил, улыбаясь, Мак.

— А всем! — охотно ответил Виноградов. — Хоть спеть, хоть сплясать, все можем!

— Про что же еы поете?

— А тож про все! Про любовь, про службу нашу нелегкую, про жену неверную. Пожелаете, могу и про мисс Британию. Про все могу!