— Ваше благородие, — обратился к Бородину Шелонин. — Помните, солдат у нас был, Егор Неболюбов, веселый такой?

— Помню, Иван, хорошо помню, — ответил подпоручик.

— Евоная женка письмо мне прислала. Пишет — дом Егоров за долги продали, а ее с ребятками в чисто поле выгнали. А ведь он на Шипке погиб, ваше благородие! Лучше его и в роте-то не было!

Бородин покачал головой и ничего не ответил.

— Ваше благородие, — теперь Шелонин обратился к поручику Кострову, — уж сделайте такую милость, шарфик у меня есть лишний. Буду бога за вас молить, если вы Панасу передадите! Холодно ему там, уж вы не откажите, ваше благородие!

— Передам, солдат, спасибо тебе, — сказал растроганный Костров.

Когда Шелонин вышел, Бородин заметил:

— Нам бы таких, как мой Иван, интендантами иметь!

— Было бы славно… — Костров медленно и неохотно встал, — Ну, я пошел, Андрей. Надо к солдатам… Привык все делить пополам: и радость, и горе… Бог даст, свидимся, если не замерзну на Щипке…

В Россию летели лаконичные телеграммы генерала Радец-кого: на Шипке все спокойно. Беспокойной Шипка считалась много месяцев, с тех пор как ее занял Передовой отряд генерала Гурко. Августовская Шипка и вовсе обеспокоила. Много было отслужено благодарственных молебнов по случаю отражения атак супостата. Лишь спустя недели в города и села стали приходить извещения о гибели близких. Уже не молебны, а панихиды служили тогда во всех уголках России, оплакивая друзей и кормильцев. А теперь на Шипке все спокойно. Турок проучили, и они не лезут на рожон. Русские коротают время в землянках и ждут того часа, когда можно будет спуститься с гор и начать преследование лютого ворога вплоть до Константинополя с его достославным храмом святой Софии. К этому идет дело. Пленен Осман-паша со своим огромным войском. Штурмом взят Карс на Кавказе. Заняты Рахово, Этрополь, Бе-лоброд, Левчево, Орхание, Берковац, Ардануч. Турки атаковали позиции русских у Соленик и Кацелево, Златарицы и Пир-госа, у Тетевена и Опаки, Силистрии и Трастеника и всюду отбиты с большими для них потерями. Противник сумел занять на короткий срок город Елена, но его принудили убраться восвояси. Как тут не радоваться и не восторгаться — и храбростью, удалью своих солдат, и умом, талантом своих генералов, и распорядительностью интендантов, обеспечивших армию всем необходимым!

Все это было идеализацией действительности, представлениями людей, находящихся за сотни и тысячи верст от действующей армии. Шипка не была спокойной. Точнее будет сказать, что такой неспокойной она еще не была. Даже август с яростными турецкими атаками казался теперь не таким уж страшным. Враг тогда был виден, в него можно было стрелять; выдохшись, он мог отступить, дать передышку.

Стихия вела свои жестокие атаки все двадцать четыре часа в сутки. Пауз не было, наступление продолжалось днем и ночью, при солнечной погоде и в серые, ненастные дни. Когда сильные ветры сбивают с ног и морозы доходят до двадцати градусов, даже показавшееся на час-другой солнце не согревает человека.

Вот так и случилось, что войска, совершившие невероятно трудный переход в июле, отбившие яростные атаки турок в августе, вдруг начали терять тут роты, батальоны и полки.

Бессильными они не были, сопротивлялись стихии изо всех сил. И если в неравном единоборстве с природой они выстояли и не покинули суровые вершины — значит, были такими же победителями, как герои августовской Шипки и ноябрьской Плевны.

Да, защитники Шипки по праву вошли в историю как герои и сказочные богатыри, но это были солдаты и офицеры, а не их старшие начальники, опозорившие себя преступным равнодушием к страданиям и жертвам русских воинов.

Суровые условия на Шипке были известны интендантству, высшим командирам. Тем не менее к зимнему «шипкинскому сидению» не были заготовлены шубы и валенки, даже рукавицы и теплые портянки. В запасе не оказалось шинелей, сапог, мундиров. Расчет был прост: русский солдат все вынесет, как выносит все невзгоды русский крестьянин, мастеровой.

Солдату сказали: сидеть тебе, братец, считанные дни, скоро придет приказ и начнешь ты наступать в обход турецкой позиции, а потом зажмешь его, нечестивого, и будешь бить, пока он не поднимет руки и не склонит головы. Ради этого солдат смирился с великими трудностями. Землянка высотой в полтора аршина? Пустяк! Нельзя встать во весь рост или растянуться во время сна? Можно и не поспать день-другой, к неудобствам нам не привыкать. Пусть будет так: долго здесь не засидимся, а станет холодать — как-нибудь согреемся. Выдюжим. А там, смотриШь, и на турку — вперед, к теплому Царьграду!..

Наступила Тяжелая осень, дожди лили не переставая. В землянках захлюпала грязь, тропинки превратились в холодное месиво. Дрова — у черта на куличках, их мало, и они, как хлеб, на строгом учете. Да и велик ли прок в дровах, если нет печей, если к костру липнут все озябшие? Иногда солдат так жадно прижмется к слабому, едва греющему огоньку, что не почувствует, как сожжет полшинели. Другую уже никто не даст, теперь жди, когда убьют товарища, чтобы снять с него «вакантную» шинеленку.

Льет и льет дождь, то мелкой холодной россыпью, то ушатами ледяной воды. На солдате все промокло до последней нитки, а обсушиться ему негде. Вот и ходит он под леденящим ветром — день, два, три, неделю, месяц. Живет и удивляется: многих одолела хвороба, лихорадка или надрывный кашель, а у него даже насморк не появился. Не хвастается этим солдат, но про себя радуется: авось и дотяну до обхода турецких позиций. И эти люди пели песни, даже пускались в пляс. Пели, чтобы прогнать невеселые мысли, плясали, чтобы хоть немного согреться.

Стихия, будто рассердившись, решила Им мстить. На Шипке начались морозы, и не с нуля градусов, а сразу с пятнадцати. Грязь в землянках и на тропинках превратилась в ледяные бугры. Обледенела и одежда: мокрые шинели и рваные фуфайки, рваные и мокрые портянки вместе с рваными и мокрыми сандалиями-опанцами, мокрые изношенные шапчонки и рваные, без пальцев, рукавицы и варежки… Волосы и те превращались в грязные сосульки.

В таком состоянии можно пробыть сутки-другие, да еще зная, что потом будет горячая баня или теплое жилье. Солдат на Шипке знал, что никакой бани для него не будет, жилья теплого не предвидится, сменить обувь или одежду не удастся. Это терзало больше самой жестокой турецкой пальбы. Даже турки виделись теперь более милостивыми, чем природа на Шипке.

А дело шло не к весне. Кончался ноябрь, и на смену ему приходил самый свирепый месяц на балканских вершинах. Болгары утверждали, что в это время года Шипку и соседние с ней высоты покидает даже зверье.

Командира корпуса Федора Федоровича Радецкого Верещагин застал в его киргизской жаломейке у подножия горы, — рядом с бараками Брянского полка, главным перевязочным пунктом и оперативным бараком. Радецкий нахлобучил на глаза шапку и приглаживал свои пышные усы, Сначала он сморщил свой большой нос, а потом заулыбался.

— А вы кстати, батенька мой! — радостно воскликнул Радецкий. — Для винта нам не хватает одного человека. Вероятно, Василий Васильевич, не откажетесь сыграть одну-две партии?

— Одну, — сказал Верещагин. — И не в винт, а в преферанс.

— А почему не в винт? — Радецкий вышел из-за небольшого походного столика и протянул руку.

— Трое военных и одна «штатская клеенка», играем всяк за себя. А вдруг я одержу победу? — Верещагин улыбнулся.

— Предпочитаю винт, но сегодня уступаю. Против главнокомандующего идти иногда можно, против художника нельзя: изобразит потом таким, что позора не оберешься! — сказал Радецкий.

— Рисую только правду, — ответил Верещагин.

— На правду тоже можно смотреть по-разному. Раздевайтесь и не бойтесь, батенька. Хотя это и Шипка, но она не так холодна. Спасибо киргизам: у них приобрел я это прекрасное жилье. Познакомьтесь: начальник шипкинской позиции и 24-й пехотной дивизии Гершельман. Командир батальона этой же дивизии князь Жабинский.